Хрестоматия

в среде опричников, Борис ничем не был на них похож и из пресловутого

«двора» Грозного с его оргиями, развратом и кровавою «жестокостию» вынес

только отвращение к нему и сознание его вреда. Соединяя с большим умом

административный талант и житейскую хитрость, Борис сумел внести в жизнь

дворца и в правительственную практику совершенно иной тон и новые приемы.

Пристальное знакомство с документами той эпохи обнаруживает большую разницу

в этом отношении между временем Грозного и временем Бориса. При Борисе

московский дворец стал трезвым и целомудренным, тихим и добрым,

правительство — спокойным и негневливым. Вместо обычных от царя Ивана

Васильевича «грозы» и «казни», от царя Федора и «доброго правителя» Бориса

народ видел «правосудие» и «строение». Но от «светлодушия» и доброты Бориса

было бы ошибочно заключать к его правительственной слабости. Власть он

держал твердою рукою и умел показать ее не хуже Грозного, когда видел в

этом надобность. Только Грозный не умел обходиться без плахи и веревки, а

Борис никогда не торопился с ними. На интригу отвечал он не кровью, а

ссылками; казнил по сыску и суду; а «государевы опалы», постигавшие

московских людей без суда и сыска, при Борисе не сопровождались явным

кровопролитием. Современники, не принадлежавшие к числу друзей Бориса,

ставили ему в вину то, что он любил доносы и поощрял их наградами, а людей

опальных приказывал их приставам (1) «изводить» — убивать тайно в ссылке.

Но доносы составляли в московском быту того времени не личную слабость

Годунова, а печальный обычай, заменявший собою позднейшую «агентуру». А

тайные казни (если захотим в них верить) были весьма загадочными и редкими,

можно сказать, единичными случаями. Сила правительства Бориса заключалась

не в терроре, которого при Борисе вовсе не было, а в других свойствах

власти; она действовала технически умело и этим приобрела популярность.

Борис в успокоении государства, после опричнины и несчастных войн, добился

несомненного успеха, засвидетельствованного всеми современниками. Под его

управлением страна испытала действительное облегчение. Русские писатели

говорят, что в правление царей Федора и Бориса Русской земле Бог

«благополучно время подаде»; московские люди «начаша от скорби бывшие

утешатися и тихо и безмятежно жити», «светло и радостно ликующе», и «всеми

благинями Россия цветяше». Иностранцы также свидетельствуют, что положение

Москвы при Борисе заметно улучшалось, население успокаивалось, даже

прибывало, упавшая при Грозном торговля оживлялась и росла. Народ отдыхал

от войн и от жестокостей Грозного и чувствовал, что приемы власти круто

изменились к лучшему.

Во все годы своей власти Борис чрезвычайно любил строить и оставил по

себе много замечательных сооружений. Начал он свои государственные

постройки стеною Московского «белого» города, шедшего по линии нынешних

московских бульваров. Эту стену, или «град каменной около большого посаду

подле земляные осыпи», делали семь лет, а «мастером» постройки был русский

человек «церковный и палатный мастер» Федор Савельев Конь(или Конев). По

тому времени это было грандиозное и нарядное сооружение. С внешней стороны

его прикрыли новою крепостью — «древяным градом» по линии нынешней Садовой

улицы, «кругом Москвы около всех посадов». С участием того же мастера в то

же приблизительно время построили в Астрахани каменную крепость (2). С 1596

г. начали работать по сооружению знаменитых стен Смоленска, и строил их все

тот же «городовой мастер» Федор Конь. Стены Смоленские, длиною более 6

верст, с 38 башнями, были построены менее чем в пять лет. Наконец, Борис на

южных границах государства с необыкновенною энергией продолжал

строительство Грозного (3).

В 1570-х годах был разработан в Москве план занятия «дикого поля» на

юге крепостями, и постройка городов была начата; но главный труд выполнения

плана пришелся уже на долю Бориса. При нем были построены Курск и Кромы;

была занята линия р. Быстрой Сосны и поставлены на Сосне города Ливны, Елец

и Чернавский городок; было занято, далее, течение р. Оскола городами

Осколом и Валуйками; «на Дону на Воронеже» возник г. Воронеж; на Донце стал

г. Белгород; наконец, еще южнее построили Царев-Борисов город (4). Эта сеть

укреплений, планомерно размещенных на степных путях, «по сакмам татарским»

(5), освоила Московскому государству громадное пространство «поля» и

закрыла для татар пути к Москве и вообще в московский центр.

В государственной деятельности Бориса любопытною чертою было его

благоволение к иноземцам. Борис мечтал учредить на Руси европейские школы

(даже будто бы университеты); он приказывал искать за границей и вывозить в

Москву ученых; принимал чрезвычайно милостиво тех иностранцев, которые по

нужде или по доброй воле попадали в Москву на службу, для промысла или с

торговою целью; много и часто беседовал он со своими медиками-иностранцами;

разрешил постройку лютеранской церкви в одной из слобод московского

посада6; наконец, настойчиво желал выдать свою дочь Ксению за какого-либо

владетельного европейского принца. Последнее желание Борис пытался

исполнить дважды. Первый раз был намечен в женихи изгнанный из Швеции

королевич Густав, которого пригласили в Московское государство на «удел» и

очень обласкали. Но Густав не склонен был ради Ксении изменить ни своей

религии, ни своей морганатической привязанности, которая последовала за ним

в Москву из Данцига7. Дело со сватовством расстроилось, и Густав был удален

с царских глаз в Углич, где его приберегали на случай возможного

воздействия его именем и особою на шведское правительство. Однако Густав не

пригодился и против Швеции; он умер мирно в Кашине в 1607 году. Сближение

Бориса с Данией повело к другому сватовству: в 1602 году в Московию прибыл

в качестве жениха царевны Ксении брат датского короля Христиана герцог Ганс

(или Иоанн). С герцогом Гансом дело пошло лучше, чем с Густавом; но волею

Божией Ганс расхворался и умер в Москве месяца через полтора по приезде.

При Борисе московское правительство впервые прибегло к той

просветительной мере, которая потом, с Петра Великого, вошла в постоянный

русский обычай. Оно отправило за границу для науки несколько «русских

робят», молодых дворян; они должны были учиться «накрепко грамоте и языку»

той страны, в которую их посылали. Документально известно о посылке в Любек

пяти человек и в Англию — четырех. По свидетельству же одного современника

— немца, было послано всего 18 человек, по 6-ти в Англию, Францию и

Германию. Из посланных назад не бывал ни один: часть их умерла до окончания

выучки, часть куда-то разбежалась от учителей «неведомо за што», а кое-кто

остался навсегда за границею, проникшись любовью ко вновь усвоенной

культуре. Напрасно московские дипломаты пытались заводить за границею речь

о возвращении домой посланных: ни сами «робята», ни власти их нового

отечества не соглашались на возвращение их в Москву.

Очерк политической деятельности Бориса не вскрывает никакой «системы»

или «программы» его политики.

Несколько легче определить по известным фактам тенденцию, руководившую

на деле политикой Бориса: несомненно, он действовал в пользу средних

классов московского общества и против знати и крепостной массы. По крайней

мере именно от средних общественных слоев он получал благосклонную оценку и

признание принесенной им пользы и «благодеяний к мирови». Политический

расчет Бориса был дальновиден и для московского правительства был оправдан

всем ходом общественной жизни XVII века. Но сам Борис не мог

воспользоваться плодами собственной дальновидности, ибо при его жизни

средние слои московского общества еще не были организованы и не сознали

своей относительной социальной силы. Они не могли спасти Бориса и его семьи

от бед и погибели, когда на Годуновых ополчились верх и низ московского

общества: старая знать, руководимая давнею враждою к Борису и его роду, и

крепостная масса, влекомая ненавистью к московскому общественному порядку

вообще.

Карамзин считает «беззаконием» Бориса то преступление, которое ему

приписывалось современниками, — убийство царевича Димитрия в Угличе. В

другие «беззакония» Бориса Карамзин не верил; но в это не смел не верить,

так как оно утверждаемо было церковью (8).

Ропот зависти и злобы сопровождал, конечно, всякий шаг Бориса по пути

его к власти и единоличному господству во дворце и государстве. Борьба

Бориса с боярами-княжатами за дворцовое преобладание повела за собою ссылки

бояр (причем кое-кто из них в ссылке умер) и даже казни некоторых их

сторонников. Корни самозванческой интриги были скрыты где-то в недрах

дворцовой знати, враждебной Борису, и скорее всего в кругу Романовых и

родственных им или близких по свойству семей9. Когда войска самозванца

появились на московских рубежах и надобно было двинуть на них московскую

рать, Борис без колебаний вверил начальство над нею родовитым «княжатам»:

Трубецкому, Мстиславскому, Шуйскому, Голицыну. Он не боялся, что они

изменят и предадут его, ибо знал, что эта высокородная среда далека от

самозванщины. И он не ошибался: княжата загнали самозванца в Путивль и лишь

случайно не добили его. Но Борис не послал в свое войско уцелевших от опал

и ссылок людей Романовского круга, по их явной для него ненадежности и

«шатости». Никого из фамилий, прикосновенных к делу Романовых, мы не видим

в составе военного начальства в рати, действовавшей против самозванца. В их

именно среде Борис мог предполагать тех своих недоброхотов, которые желали

успеха самозванцу и о которых один современник сказал, что они, «радеюще

его (самозванцева) прихода к Москве, егда слышат победу над московскою

силою Борисовою, то радуются; егда же над грядущего к Москве чаемого

Димитрия победу, то прискорбии и дряхлы ходят, поникши главы».

В борьбе с самозванцем Годуновы испытали на себе действие вражды,

возбужденной против них как ими самими, так и вообще московским

правительством, среди всех оппозиционных кружков московского общества. Если

самозванца подготовила против Бориса одна часть московской придворной

знати, бывшая когда-то с Борисом в «завещательном союзе» дружбы, то другая

часть этой знати, именно княжата, выждала удобную минуту для того, чтобы с

помощью самозванца попытаться низвергнуть преемников Бориса. Моменты

выступлений были различны, но цель у знати была одна — уничтожение

ненавистной династии Годуновых. Когда народная масса на московских украйнах

встала «за истинного царя Димитрия Ивановича», она пошла против Годуновых

как представителей той власти, которая создала крепостной режим в

государстве и сжила трудовой народ с его старых жилищ и привычной пашни

(10). Если «лихие бояре», становясь против Годуновых, хотели себе власти,

то украинная чернь, ополчаясь на Годуновых, шла против «лихих бояр» и

желала себе воли, надеясь, что «истинный царевич» даст народу щедрое

«жалованье» и чаемую перемену общественных порядков.

Устроясь в замке Мнишков в Самборе (11), самозванец навербовал себе

небольшое войско из местных польских элементов, готовых поддержать авантюру

московского царевича. К этому войску современники относились с некоторым

пренебрежением, как к «жмене» (горсточке) людей, не представлявшей собою

сколько-нибудь заметной силы. Численность «жмени» не превышала 3500—4000

человек в ту минуту, когда (в октябре 1604г.) самозванец начал свой поход

на Бориса и под Киевом «перевезся» через Днепр на московскую сторону, «в

рубеж Северский» (12). Все лето 1604 года поддерживал он из Самбора

сношения с населением московской украйны и налаживал там восстание в свою

пользу. Все лето привлекал он к себе московских выходцев и рассылал по

московским областям свои «прелестные письма» (так назывались тогда

прокламации). Посылал самозванец и на Дон извещать о себе «вольных»

казаков, там живших. Есть известие, что ходоки с Дона были у самозванца в

Самборе; приходили они к нему и на походе в разных местах, а на берегах

Днепра и Десны казаки присоединялись к самозванцу уже тысячами. В Чернигове

он имел их уже до 10 000. А кроме того, отдельно от рати самозванца, на

востоке от нее, на путях с юга к Москве, составилась особая казачья и

служилая рать, действовавшая именем Димитрия и в пользу самозванца. Таким

образом, можно сказать, что самозванец и его агенты и вдохновители начали

свою борьбу с Борисом тем, что организовали против московского

правительства восстание южных областей государства.

Общая почва для этого восстания нам уже известна. Выселение на юг

недовольной массы наполнило «край земли» московской «воинственным людом»

оппозиционного настроения. К этому люду голодовка 1601—1603 годов

присоединила новые кадры беглецов из государства, новых «приходцев».

Государство, однако, не оставляло эмигрантов в покое на новых местах их

поселений. Вышедшие на южную границу государства «приходцы» недолго могли

там пользоваться простором и привольем, так как быстрая правительственная

заимка «дикого поля» приводила свободное население «поля» в

правительственную зависимость, обращая «приходцев» или в приборных служилых

людей (13), или же в крестьян на поместных землях. Даже казачество

привлекалось на службу государству и, не умея пока устроиться и само

обеспечить себя на «поле» и «реках», шло служить в пограничные города и на

сторожевые пограничные посты и линии. Таким образом, государственный режим,

от которого население уходило «не мога терпети», настигал ушедших и работил

их. Уже в этом заключалась причина раздражительности и глухого

неудовольствия украинного населения, которое легко «сходило на поле» с

государевой службы, а если и служило, то без особого усердия. Но

недовольство должно было увеличиваться и обостряться особенно потому, что

служилые тяготы возлагались на население без особой осмотрительности,

неумеренно. Не говоря уже о прямых служебных трудах — полевой или осадной

службе, население пограничных городов и уездов привлекалось к обязательному

земледельческому труду на государя. В южных городах на «поле» была заведена

казенная «десятинная» пашня (63). В Ельце, Осколе, Белгороде, Курске

размеры этой пашни при царе Борисе были так велики, что последующие

правительства, даже в пору окончательного успокоения государства, не

решались возвратиться к установленным при Борисе нормам. Собранное с

государственных полей зерно если не лежало в житницах в виде мертвого

запаса, то посылалось далее на юг для содержания еще не имевших своего

хозяйства служилых людей.

Таким образом, то население московского юга, которое служило

правительству в новых городах, не могло быть довольным обстановкою своей

службы. Собранные на службу «по прибору» из элементов местных, из недавних

«приходцев» с севера, эти служилые люди — стрельцы и казаки, ездоки и вожи,

пушкари и затинщики (15) — еще не успели забыть старых условий, которых

сами они или их отцы стремились «избыть» в центральных местностях

государства. Но «избыв» одного зла, этот люд на новых местах нашел другое —

вместо барской пашни нашел казенную, одинаково кабалившую. Если ранее его

врагом представлялся ему землевладелец, то теперь его врагом было

правительство и чиновники, угнетавшие народ тягостной службой и казенной

запашкой. В голодные годы настроение недовольных должно было очень

обостриться, и «прелестные письма» самозванца находили для себя прекрасную

обстановку. Украина легко поднималась на центр, увлеченная возможностью

соединить свою месть угнетателям с помощью угнетенному «истинному

царевичу». В одну «казачью» массу сбились ставшие за Димитрия служилые люди

и «вольные казачия» — военное население укрепленных городков и бродячие

обитатели казачьих заимок, юртов и станов; и вся эта масса двинулась на

север, ожидая соединения с «царем Димитрием» там, где он укажет.

Таким образом, кампания самозванца против Бориса началась сразу на

двух фронтах. Сам самозванец вторгся в Московское государство от Киева и

пошел вверх по течению р. Десны, по ее правому берегу, надеясь этим путем

выйти на верховье Оки, откуда пролегали торные дороги на Москву. В то же

время казачьи массы с «поля» пошли на север «по крымским дорогам»,

группируясь так, чтобы сойтись с самозванцем где-нибудь около Орла или Кром

и оттуда вместе с ним наступать на Москву через Калугу или Тулу.

В Путивле самозванец узнал, что его признали Оскол, Валуйки, Воронеж,

Елец, Ливны. Все «поле» было захвачено движением против московского

правительства, и бояре, стоявшие во главе армии Бориса, должны были

оставить преследование самозванца и к весне отвести войска на север, чтобы

они не были отрезаны от сообщений с Москвою. Бояре отошли к крепости

Кромам, у которой был важный узел дорог, сходившихся здесь изо всего

охваченного восстанием района. В Кромах уже сидели казаки; московские

войска окружили Кромы и заградили выход казакам на север к Москве. Здесь и

образовался надолго фокус военных операций; ни казаки не могли двигаться

вперед, ни Борисовы войска не могли их прогнать из Кром на юг. Так протекла

зима 1604—1605 года. А раннею весною произошло решительное событие: царь

Борис скончался 13 апреля 1605 года.

Прошло только три недели с его смерти, и войско Бориса под Кромами уже

изменило Годуновым и передалось «истинному царю Димитрию Ивановичу». А еще

через три недели семья Бориса была взята из дворца на старый Борисов двор,

где 10 июня были убиты вдова и сын Бориса, а его дочь обращена в поруганную

узницу.

Годуновых не щадили даже после их смерти, и прах их не сразу нашел

место вечного успокоения. Тело Бориса из Архангельского собора, где его

первоначально похоронили, было вывезено в Варсонофьевский монастырь (16) (в

самой Москве), а оттуда отправлено в Троице-Сергиев монастырь, где в конце

концов были погребены и другие члены его семьи.

Сложность и многогранность его деятельности обнаружили во всем блеске

его правительственный талант и его хорошие качества — мягкость и доброту;

но эти же свойства сделали его предметом не только удивления, восторга и

похвал, но и зависти, ненависти и клеветы. По воле рока, злословие и

клевета оказались вероподобными для грубых умов и легковерных сердец и

обратились в средство политической борьбы и интриги. Пока Борис был жив и

силен, интриги не препятствовали ему править и царствовать. Но как только

он в пылу борьбы и в полном напряжении труда окончил свое земное поприще,

интрига и клевета восторжествовали над его семьей и погубили ее, а личную

память Бориса омрачили тяжкими обвинениями. Обвинения, однако, не были

доказаны: они только получили официальное утверждение государственной и

церковной власти и передали потомству загрязненный облик Бориса.

Многие истоки Смуты коренятся в правлении Бориса Федоровича

Годунова. Он взял власть в свои руки еще при царе Федоре

Иоанновиче, неспособном к самостоятельной политической

деятельности. К тому же сестра Годунова Ирина была супругой царя

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11