Последний приют поэта (о Лермонтове)

стихотворение исполнялось в столичных гостиных и на деревенских посиделках,

у монастырских стен и в тюремных камерах, мастеровыми у станка и слепцами

на базарных площадях.

Его и сейчас, как народную песню, поют и заслуженные артисты в

концертах и молодежь на гуляньях.

И где бы, кто бы его ни пел – оно всегда волнует до слез.

Каким надо быть великим мастером, чтобы так волновать человеческие

сердца!

А разве не знаменательно, что строки именно этого стихотворения, в

которых так полно, с такой художественной силой выражено чувство слияния с

природой, вспомнил во время своего космического полета советский космонавт

Герман Титов.

Если бы только одно это стихотворение было написано в «Домике», то и

тогда стены его были бы священны. Но здесь же, в этих стенах, написаны еще

и другие произведения – свидетельства кипучей деятельности гения.

Вся внутренняя жизнь Лермонтова, наполненная думами о судьбах родины,

о призвании поэта и его трудных путях, страстным стремлением к

деятельности, отразилась в последних сочинениях поэта, написанных в

«Домике».

Художественную ценность этих последних стихов Лермонтова с

изумительным мастерством определил Белинский: «...тут было все – и

самобытная живая мысль, одушевлявшая обаятельно-прекрасную форму, как

теплая кровь одушевляет молодой организм и ярким свежим румянцем проступает

на ланитах юной красоты; тут была и какая-то мощь, горделиво владевшая

собой и свободно подчинявшая идее своенравные порывы свои; тут была и эта

оригинальность, которая в простоте и естественности открывает собою новые,

дотоле неведомые миры, и которая есть достояние одних гениев; тут было

много чего-то столь индивидуального, столь тесно связанного с личностью

творца… Тут нет лишнего слова, не только лишней страницы; все на месте, все

необходимо, потому что все перечувствовано, прежде чем сказано, все видено,

прежде чем положено на картину…»

Последнее свое стихотворение Лермонтов назвал «Пророк»:

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья;

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром божьей пищи;

Завет предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная;

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами:

Глупец, хотел уверить нас,

Что бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм, и худ и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

Когда, в какие дни и часы написано это стихотворение? Вначале запись

сделана карандашом, как раздумье, как доверенные бумаге мысли. Потом оно

переписано чернилами. Может быть, это было уже в последние дни перед

дуэлью? Ведь после этого поэт больше ничего не написал… В альбоме

Одоевского остались чистыми 228 страниц!

«Пророк» – итог недолгой жизни Лермонтова и совсем краткой его

литературной деятельности.

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей. –

завещал Пушкин.

Следуя этому завету, 22-летний Лермонтов начал поэтическое поприще

обличением великосветских убийц своего великого учителя.

Стихотворение «Смерть поэта» прозвучало по всей России, как «колокол

на башне вечевой». «Чересчур вольнодумное», по мнению даже некоторых

расположенных к поэту лиц, оно зажигало сердца людей гневом и ненавистью к

«палачам свободы».

За смелое выступление Лермонтов поплатился ссылкой. Своего оружия

поэт, однако, не сложил. И не только не сложил, а беспрерывно оттачивал

его. И вот итог – новые ссылки... смертный приговор.

Лермонтов трезво оценивал действительность, но изменять своего

трудного пути не собирался. Почти перед самой дуэлью он говорил о

задуманных больших работах.

За несколько дней до дуэли в «Домик» зашел товарищ поэта по пансиону и

московскому университету – Николай Федорович Туровский.

«...Увлеченные живою беседой, мы переносились в студенческие годы, –

записал в своем дневнике Туровский. – Вспоминали прошедшее, разгадывали

будущее… Он высказывал мне свои надежды скоро покинуть скучный юг».

А как горячо беседовал поэт с профессором Дядьковским об английском

материалисте Бэконе, о Байроне.

Кто бы из товарищей, постоянно бывавших в «Домике», поверил, что

Мишель, всегда такой веселый, добрый, ласковый, часто насмешливый,

способный прямо-таки на детские шалости, – живет такой сложной внутренней

жизнью? Что ему и больно, и трудно? Ну, а если он так сказал, значит, так и

было: он никогда не лгал ни в жизни, ни в искусстве. Только чувства свои и

настроения поэт глубоко прятал даже от дружески расположенных к нему лиц.

Лишь случайно подсмотрел «чрезвычайно мрачное» лицо поэта один из

кавказских его знакомых, встретив на улице Пятигорска незадолго до дуэли.

На Кавказе, так им любимом и так прославленном, Лермонтову, в условиях

ненавистной военщины, нечего было ждать. Поэт понимал это и все-таки не

переставал надеяться.

В последнем письме, написанном в «Домике» за две недели до поединка,

Лермонтов писал бабушке: «То, что Вы мне пишете о словах г(рафа)

Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я

подам; он только просто не советует; а чего мне здесь еще ждать?

Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам».

Так и не узнал поэт, последнее распоряжение царя, которое обрекало его

на неизбежную гибель.

V

Некоторые свидетели последних дней жизни поэта уверяли, что Верзилины

устроили 13-го июля для Лермонтова и Столыпина прощальный вечер: друзья

перебирались в Железноводск. Там для них уже была приготовлена квартира и

взяты билеты на ванны.

Падчерица генерала Верзилина, Эмилия Александровна, впоследствии

вышедшая замуж за троюродного брага Лермонтова – Акима Павловича Шан-Гирея,

сохранила в памяти все подробности этого вечера. Да и можно ли было забыть

то, что явилось прелюдией к трагическому концу поэта?

Эмилии Александровне приходилось несколько раз выступать в печати с

рассказом об этом вечере. А сколько раз она рассказывала о нем в той самой

комнате, где все происходило! Сидела она на том же диване, на котором

сидела с Лермонтовым.

Вот ее рассказ:

«13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать

в собранье, а провести вечер дома, находя это приятнее и веселее. Я не

говорила и не танцовала с Лермонтовым, потому что и в этот вечер он

продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал

мне: «М-lle Emilie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la

derniere fois de ma vie»[13]. «Ну уж так и быть, в последний раз,

пойдемте». М.Ю. дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав,

уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л.С. Пушкин, который также

отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык a qui mieux

mieux[14]. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего

злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова,

разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у

рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал

острить на его счет, называя его montagnard au grand poignard[15].

(Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так

случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard

раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его

сверкнули гневом: он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал

Лермонтову: «Сколько раз просил я Вас оставить свои шутки при дамах», и так

быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на

мое замечание: язык мой враг мой, М.Ю. отвечал спокойно: Се n'est rien;

demain nous serons bons amis.[16]

Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой

день Лермонтов и Столыпин должны были уехать в Железноводск. После уж

рассказывали мне, что, когда выходили от нас, то в передней же Мартынов

повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: «Что ж, на дуэль что ли

вызовешь меня за это?» Мартынов ответил решительно «да», и тут же назначили

день».

Тогда ли, у порога верзилинского дома, был назначен день дуэли, или о

нем договорились секунданты позднее – неизвестно. Дуэль неизбежна, вот что

поняли все в кружке Лермонтова, хотя серьезно к вызову Мартынова почти

никто не отнесся.

Такое впечатление вынес профессор Висковатов, беседуя со свидетелями

последних дней поэта.

«Ближайшие к поэту люди так мало верили в возможность серьезной

развязки, что решили пообедать в колонии Каррас[17] и после обеда ехать на

поединок. Думали даже попытаться примирить обоих противников в колонии у

немки Рошке, содержавшей гостиницу. Почему-то в кругу молодежи

господствовало убеждение, что все это шутка, – убеждение, поддерживавшееся

шаловливым настроением Михаила Юрьевича. Ехали скорее, как на пикник, а не

на смертельный бой», – писал Висковатов.

Васильчиков в разговоре с биографом тоже говорил, что участники дуэли

«так несерьезно глядели на дело, что много было допущено упущений».

Вспоминая через 31 год – в 1872 г. – преддуэльную обстановку, он

утверждал: «Мы (Столыпин и Глебов, – Е.Я.) считали эту ссору столь

ничтожной, что до последней минуты уверены были, что она кончится

примирением. Даже в последнюю минуту, уже на месте поединка, были убеждены,

что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения

чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут ужинать».

А как же сам поэт относился к предстоящей дуэли? «Шаловливое»

настроение, конечно, совсем не отражало его внутреннего состояния.

Вспоминала же Катенька Быховец – она в день дуэли провела в обществе

Лермонтова несколько часов, – что поэт «при всех был весел, шутил, а когда

мы были вдвоем, он ужасно грустил».

Михаил Юрьевич часто заговаривал в последние месяцы о своей близкой

смерти. Еще в Петербурге, зимой этого же года, он в кругу друзей говорил,

что скоро умрет. В Москве, возвращаясь на Кавказ продолжать ссылку, поэт

говорил Ю.Ф. Самарину «о своей будущности, о своих литературных проектах, и

среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов».

А всего за неделю до дуэли Лермонтов говорил своему товарищу по

юнкерской школе П.А. Гвоздеву: «Чувствую, мне очень мало осталось жить».

Как видно, мысль о смерти преследовала его в последнее время. Но разве

он хотел умереть? Ведь в те же самые дни, когда поэт говорил о скорой

смерти, он делился с друзьями планами о своих литературных работах, в эти

же дни развивал мысль об издании журнала. «Мы в своем журнале, – говорил

он, – не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное.

Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное».

А разговор о будущем с Туровским, а философские беседы с Дядьковским –

ведь и они служат подтверждением его жажды деятельности, жажды жизни,

полной литературных интересов.

Все говорит о том, что поэт далек был от мысли заснуть «холодным сном

могилы». Не хотел Лермонтов смерти, но не думать о ней не мог. Судьба

Пушкина не забывалась.

Нам не суждено узнать, что думал и что пережил Михаил Юрьевич в

последнюю ночь, проведенную в «Домике». Но при мысли об этой ночи

вспоминаются строки из дневника Печорина:

«И, может быть, я завтра умру, и не останется на земле ни одного

существа, которое бы поняло меня совершенно».

«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем

я жил? для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было

мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные»…

Пуля сразила поэта именно тогда, когда он чувствовал в себе «силы

необъятные», понимал, зачем живет, «для какой цели родился».

VI

Как же происходила дуэль? Сохранилось два свидетельства о трагедии

разыгравшаяся 15 июля 1841 г. у подножия Машука: официальное донесение

коменданта Ильяшенкова командующему войсками на Кавказской линии – генерал-

адъютанту Граббе и воспоминания Васильчикова, которые и послужили

профессору Висковатову материалом дня описания дуэли в его труде «Михаил

Юрьевич Лермонтов – Жизнь и творчество». В течение трех лет (1879-1881)

профессор собирал материал для биографии Лермонтова. К этому времени

оставался в живых только один из участников дуэли, князь Васильчиков.

Васильчиков в личной беседе с Висковатовым изложил события подробнее, чем

комендант.

Комендант доносил: «Сего года 15-го числа подсудимые (Мартынов,

Глебов, Васильчиков – Е.Я.) и с ними Тенгинского полка поручик Лермонтов,

по полудни в шесть с половиной часов, из квартир своих отправились по

дороге, ведущей в Николаевскую колонию и, отъехав от города не более 4-х

верст, остановились при подошве горы Машук, между растущего кустарника, на

поляне, где привязав за деревья своих лошадей (Мартынов, Лермонтов и

Васильчиков верховых а Глебов запряженную в беговых дрожках) и из них

корнет Глебов, и князь Васильчиков размерили вдоль по дороге барьер

расстоянием на 15 шагов, поставив на концах онаго свои фуражки, и отмерили

еще от оных в обе стороны по10-ги шагов, потом, зарядив пару пистолетов

отдали ссорившимся майору Мартынову и поручику Лермонтову сии, пришед на

намеченные места, остановились и потом, по сделанному знаку корнетом

Глебовым приблизясь к барьеру, майор Мартынов выстрелом своим ранил

поручика Лермонтова, который в то же время от этой раны и помер, не успев

даже произвести выстрела по Мартынове» (Ракович)

А вот как описал Висковатов 15-е июля 1841 года.

«День был знойный, удушливый, в воздухе чувствовалась гроза. На

горизонте белая тучка росла и темнела. Около 6 часов прибыли на место.

Мартынов стоял мрачный, со злым выражением лица, Столыпин обратил на

это внимание Лермонтова, который только пожал плечами. На губах его

показалась презрительная усмешка. Кто-то из секундантов воткнул в землю

шашку, сказав: «Вот барьер». Глебов бросил фуражку в десяти шагах от шашки,

но длинноногий Столыпин, делая большие шаги, увеличил пространство.

Затем противникам были вручены заряженные пистолеты, и они должны были

сходиться по команде: «Сходись!». Особенного права на первый выстрел по

условию никому не было дано. Каждый мог стрелять, стоя на месте, или

подойдя к барьеру, или на ходу, но непременно между командою: два и три.

Командовал Глебов…

«Сходись!» – крикнул он. Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру,

тщательно наводя пистолет. Лермонтов оставался неподвижен. Взведя курок, он

поднял пистолет дулом вверх и, помня наставления Столыпина, заслонился

рукой и локтем, «по всем правилам опытного дуэлиста».

Висковатов приводит далее показание князя Васильчикова: «В эту минуту,

я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого

выражения, которое играло на лице поэта перед дулом уже направленного на

него пистолета».

«Раз... Два... Три...» командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял

у барьера.

«Я отлично помню, – рассказывал князь Васильчиков, – как Мартынов

повернул пистолет курком в сторону, что он называл стрелять по-французски!

В это время Столыпин крикнул: «Стреляйте или я разведу вас!»... Выстрел

раздался, и Лермонтов упал, как подкошенный, не успев даже схватиться за

больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые. Мы

подбежали... В правом боку дымилась рана, в левом сочилась кровь».

«В смерть не верилось, – продолжал повествование Висковатов. – Как

растерянные стояли вокруг павшего... Глебов сел на землю и положил голову

поэта к себе на колени. Тело быстро холодело».

Доктора на месте поединка не было. За ним поехал Васильчиков.

«Между тем в Пятигорске трудно было достать экипаж. Васильчиков,

покинувший Михаила Юрьевича еще до ясного определения его смерти, старался

привезти доктора, но никого не мог уговорить ехать к сраженному. Медики

отвечали, что на место поединка при такой адской погоде они ехать не могут

и приедут на квартиру, когда привезут раненого.

Действительно, дождь лил как из ведра, и совершенно померкнувшая

окрестность освещалась только блистанием непрерывной молнии при страшных

раскатах грома. Дороги размокли. С большим усилием и за большие деньги,

кажется, не без участия полиции, удалось, наконец, выслать за телом дроги

(вроде линейки). Было 10 часов вечера. Достал эти дроги уже Столыпин.

Кн. Васильчиков, ни до чего не добившись, приехал на место поединка

без доктора и экипажа».

«Тело Лермонтова все время лежало под проливным дождем, накрытое

шинелью Глебова, покоясь на его коленях. Когда Глебов хотел осторожно

спустить ее, чтобы поправиться – он промок до костей – из раскрытых уст

Михаила Юрьевича вырвался не то вздох, не то стон, и Глебов остался

недвижим, мучимый мыслью, что быть может в похолодевшем теле еще «кроется

жизнь». «Так лежал неперевязанный, медленно истекавший кровью, великий

юноша-поэт», – заканчивает рассказ о дуэли Висковатов. Погиб ли он от

потери крови, или смертельная была рана – неизвестно. Вскрытия не было.

Наконец появился экипаж... «Поэта подняли и положили на дроги. Поезд,

сопровождаемый товарищами и людьми Столыпина, тронулся».

Поздно вечером 15 июля вернулся Михаил Юрьевич в «Домик».

Так ли все происходило у подножия Машука в 7 часов вечера 15-го июля,

как рассказал Васильчиков, трудно сказать, но других свидетельств этого

горестного события, к сожалению, нет».

Ни Столыпин, ни Трубецкой, ни Глебов ни в письмах, ни в разговорах, ни

в воспоминаниях словом не обмолвились о дуэли. Они свято выполняли данную

друг другу клятву – не разглашать тайну, молчать о том, чему свидетелями

были.

Если Глебов рассказал Эмилии Александровне об одиночестве у

истекающего кровью друга, – так это был рассказ не о дуэли, а о

переживаниях его – Глебова – в ту страшную ночь.

Советскими лермонтоведами извлечено из разных архивов немало частных

писем тех лиц, которые были тогда в Пятигорске. Свидетельства, отклики на

свершившееся, сделанные непосредственно после дуэли, являются ценнейшими

документами.

Вот что писал, например, московский почт-директор, А.Я. Булгаков,

ссылаясь на письмо В.С. Голицына, написанное в Пятигорске тотчас же после

дуэли:

«Когда явились на место, – где надобно было драться, Лермонтов, взяв

пистолет в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило

никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна шутка, а

что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощения не токмо

тут, но везде, где он только захочет!.. Стреляй! Стреляй! – был ответ

исступленного Мартынова.

Надлежало начинать Лермонтову, он выстрелил в воздух, желая все

кончить глупую эту ссору дружелюбно, не так великодушно думал Мартынов, он

был довольно бесчеловечен и злобен, чтобы подойти к самому противнику

своему, и выстрелил ему прямо в сердце. Удар был так силен и верен, что

смерть была столь же скоропостижна, как выстрел. Несчастный Лермонтов

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16