Последний приют поэта (о Лермонтове)

Ему-то было о чем рассказывать в «Домике». В 1840 г. Дорохов и

Лермонтов участвовали в экспедиции против горцев. Дорохов командовал

отрядом охотников и, будучи раненным, передал командование Лермонтову.

«Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, – писал

Лермонтов своему другу А.А. Лопухину, – отборную команду охотников,

состоящую изо ста казаков – разный сброд, волонтеры, татары и проч., это

нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно

действовать, то авось что-нибудь дадут».

Кипучая жизнь «Домика» изображалась в карикатурах в особом альбоме.

Рисовали тогда все, и альбом каждый день пополнялся новыми рисунками. Чаще

других изображался Николай Соломонович Мартынов.

Мартынов был в отставке в чине майора. В Пятигорск приехал в конце

апреля «для пользования водами». Жил он по соседству, в угловом доме

Верзилина (ныне № 6 на углу улиц Лермонтовской и Анджиевского).

Бесхитростную, но точную характеристику Мартынову дала родственница

Лермонтова – Катенька Быховец:

«Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив…

всегда ходил в черкеске и с кинжалом».

Манера одеваться, непомерной величины кинжал Мартынова, напыщенность,

любовь к позе, – все это давало благодатный материал для товарищеских шуток

и карикатур.

А.И. Арнольди, племянник декабриста Лорера, вспоминал такой случай.

Зашел как-то к Лермонтову в «Домик», а заходил он часто, так как жил по

соседству, и услышал смех Лермонтова и Трубецкого. Они рассматривали альбом

с карикатурами. Трубецкой хотел закрыть альбом, но Лермонтов сказал:

– Ну, этот ничего!

И они показали Арнольди «целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые

сообща начертили и раскрасили».

Это была целая история в лицах, – вспоминал Арнольди. – Мартынов был

изображен в самом смешном виде.

Частым посетителем «Домика» был Лев Сергеевич Пушкин. Живой,

остроумный, он вносил в «Домик» суету, шум. Беспредельно любивший своего

брата Александра Сергеевича, он любил говорить о нем и читать товарищам его

произведения. Но был он и страстный картежник.

В большом доме Чиляева, выходившем на улицу, жили знакомые Лермонтова

по Петербургу – Александр Илларионович Васильчиков и Сергей Васильевич

Трубецкой.

Князь Трубецкой, сын героя Отечественной войны 1812 г., в 1840 г.

перешел в Кавказский корпус. Вместе с Лермонтовым участвовал в Чеченской

экспедиции, был ранен и, как и Лермонтов, представлен к награде. Но его имя

царь также вычеркнул из наградного списка.

Насколько Трубецкой не пользовался расположением Николая I, можно

судить по такому факту: в феврале 1841 г. он приехал в Петербург в

кратковременный отпуск для свидания с умирающим отцом. Царь лично наложил

на Сергея Трубецкого домашний арест, а в ответ на просьбу о продлении

отпуска приказал немедленно вернуться на Кавказ.

Летом 1841 г. Трубецкой приехал в Пятигорск без разрешения, рискуя

навлечь на себя большую неприятность по службе. Отлучаться из полка без

разрешения начальства строжайше запрещалось. Но в характере Трубецкого была

страсть к риску.

Князь Александр Илларионович Васильчиков был сыном того

государственного деятеля, который 14 декабря 1825 г. оказал царю услугу,

посоветовав применить против восставших картечь. За этот ли дружеский совет

или за какие-то другие заслуги Николай I, как утверждают историки, чтил

старика Васильчикова, как никого другого.

Александр Илларионович, по окончании юридического факультета, был в

1840 г. с комиссией сенатора Гана в Закавказье.

После отозвания Гана в Петербург Васильчиков получил отпуск и,

свободный от служебных обязанностей, по пути из Тифлиса в Петербург заехал

на Кавказские Минеральные Воды. Оказавшись соседями Лермонтова, Трубецкой и

Васильчиков участвовали во всех затеях поэта.

IV

Что случилось? Почему комендант предписывает ему, Лермонтову а также

Столыпину покинуть этот милый городок, когда сам разрешил остаться здесь

для лечения?

В комендатуре друзьям дали прочитать полученное из Ставрополя

распоряжение:

«Не видя из представленных вами при рапортах от 24 мая сего года за №№

805 и 806 свидетельств за №№ 360 и 361, чтобы Нижегородского драгунского

полка капитану Столыпину и Тенгинского пехотного поручику Лермонтову,

прибывшим в Пятигорск, необходимо было пользоваться кавказскими

минеральными водами, и напротив, усматривая, что болезнь их может быть

излечена и другими средствами, я покорно прошу ваше высокоблагородие

немедленно, с получением сего, отправить обоих по назначению, или же в

Георгиевский военный госпиталь, по уважению, что Пятигорский госпиталь и

без того уже наполнен больными офицерами, которым действительно необходимо

употребление минеральных вод и которые пользуются этим правом по

разрешению, данному от высшего начальства».

Распоряжение от 8-го июня подписал начальник штаба полковник Траскин.

Прочитав это предписание, поручик Лермонтов тотчас же в комендатуре,

отозвался на него рапортом командиру Тенгинского полка подполковнику

Хлюпину:

«Отправляясь в отряд командующего войсками на Кавказской линии и в

Черномории г. генерал-адъютанта Граббе, заболел я по дороге лихорадкой и,

был освидетельствован в гор. Пятигорске докторами, получил от Пятигорского

коменданта, г. полковника Ильяшенкова, позволение остаться здесь впредь до

излечения. Июня 13-го дня 1841 года, гор. Пятигорск.

О чем Вашему Высокоблагородию донести честь имею. Поручик Лермонтов».

Не может он уезжать из Пятигорска. Он должен получить ответ из

Петербурга. Он должен добиться продления отпуска.

И через два дня после отправки рапорта полковому командиру Лермонтов

досылает в дополнение к этому рапорту «подкрепление» в форме свидетельства

госпитального врача о его – Лермонтова – тяжелейшем заболевании.

Вот какие болезни нашел госпитальный врач у поручика Лермонтова.

«Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев сын Лермонтов,

одержим золотухою и цынготным худосочием, сопровождаемых припухлостью и

болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, от каких болезней

г. Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял более

двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страданий необходимо

поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение

целого лета 1941 года: остановленное употребление вод и следование в путь

может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья.

В удостоверение чего подписью и приложением герба моей печати

свидетельствую, гор. Пятигорск, июня 15-го 1841 года.

Пятигорского военного госпиталя ординатор, лекарь, титулярный советник

Барклай-де-Толли».

Не утихает у поэта Лермонтова тревога за свою судьбу. Проходит еще три

дня, и он решается прибегнуть к помощи добрейшего старика коменданта

Ильяшенкова, облекая свою просьбу опять таки в форму рапорта.

И пишет поручик Тенгинского полка Лермонтов в стенах «Домика»

последний в жизни рапорт, продиктованный глубочайшей человеческой скорбью:

«Ваше Высокоблагородие предписать мне №1000 изволили отправиться к

месту моего назначения или, если болезнь моя того не позволит, в

Георгиевск, чтобы быть зачисленным в тамошний госпиталь.

На что имею честь почтительнейше донести Вашему Высокоблагородию, что

получив от Вашего Высокоблагородия позволения остаться здесь до излечения и

также получив от начальника Траскина предписание, в коем он также дозволили

мне остаться здесь, предписав о том донести полковому командиру

подполковнику Хлюпину и отрядному дежурству, и т.к. я уже начал

пользоваться минеральными водами и принял 23 серных ванны, то прервав курс,

подвергаюсь совершенному расстройству здоровья, и не только не излечусь от

своей болезни, но могу получить новые, для удостоверения в чем имею честь

приложить свидетельство меня пользующего медика.

Осмеливаюсь при этом покорнейше просить Ваше Высокоблагородие

исходатайствовать мне у начальника штаба, флигель-адъютанта полковника

Траскина позволения остаться здесь до совершенного излечения и окончания

курса вод».

Так нетерпеливо ожидаемое разрешение пришло.

Разрешалось «остаться Лермонтову в Пятигорске впредь до получения

облегчения». Но поэта разрешение не застало.

А в «Домике» жизнь протекала своим чередом.

О том, в какой тревоге проходили для Лермонтова эти дни ожидания

ответов – от бабушки и из штаба, – окружавшие поэта друзья, по-видимому,

даже не догадывались.

Общительный, жизнерадостный Лермонтов был душой общества – вспоминали

многие свидетели последних дней жизни поэта. Неистощим на шутки, шалости,

всякие выдумки.

Декабрист Лорер вспоминал, что после военной экспедиции в Пятигорск

нахлынули гвардейские офицеры и «общество еще более оживилось. Стали давать

танцевальные вечера, устраивали пикники, кавалькады, прогулки в горы».

Когда был затеян по подписке бал в гроте Дианы, приготовления велись в

квартире поэта. Во что превратился тогда «Домик»! Все комнаты были завалены

разноцветной бумагой, из которой клеились фонарики. Их клеили все

приходившие к поэту и наготовили более двух тысяч. Об этом бале сохранилось

много воспоминаний, и все упоминали об этих фонариках, которыми был украшен

грот и прилегающая к нему аллея.

Устройство бала было затеяно по почину Лермонтова. Ему и пришлось

больше всех хлопотать.

Сохранились рассказы о том, что бал этот был задуман в пику князю

Голицыну, обычно игравшему главную роль в устройстве развлечений. На этот

раз князя обошли. Рассказывали, что Голицын пренебрежительно отозвался о

местном обществе, бросив фразу: «Здешних дикарей учить надо». Лермонтова,

привыкшего уважать людей не за мундир и происхождение, это обидело. Придя

домой, он рассказал об этом находившимся в «Домике» товарищам.

– Господа! – добавил он. – На что нам непременно главенство князя на

наших пикниках? Не хочет он быть у нас – и не надо. Мы и без него сумеем

справиться.

Князь Владимир Сергеевич Голицын командовал на Кавказе кавалерией.

Летом 1841 г. лечился в Пятигорске. Музыкант, автор нескольких водевилей,

весельчак, он любил устраивать разного рода развлечения. Это он устроил

помост над Провалом (тоннеля тогда еще не было), на котором «без страха

танцевали в шесть пар кадриль» при свете факелов, как вспоминала Э.А. Шан-

Гирей.

До размолвки с Лермонтовым Голицын часто бывал в «Домике».

В карты, по словам Чиляева, в «Домике» играли редко. По его

наблюдениям, Лермонтов вообще играл не часто[10]. Но об одном вечере, он

даже сделал запись:

«Весь лермонтовский кружок, несколько товарищей кавказцев и два-три

петербургских туза собрались в один из прелестных июньских вечеров и от

нечего делать метнули банчишко… Я не играл, но следил за игрою. Метали банк

по желанию: если разбирали или срывали, банкомет оставлял свое место и

садился другой. Игра шла оживленная, но не большая, ставились рубли и

десятки, сотни редко. Лермонтов понтировал. Весьма хладнокровно ставил он

понтерки, гнул и загибал: «на пе», «углы» и «транспорты» и примазывал

«куши». При проигрыше бросал карты и отходил. Потом, по прошествии

некоторого времени, опять подходил к столу и опять ставил. Но ему вообще в

этот вечер не везло. Около полуночи банк метал подполковник Лев Сергеевич

Пушкин, младший брат поэта А.С. Пушкина, бывший в то время на водах.

Проиграв ему несколько ставок, Лермонтов вышел на балкон, где сидели в то

время не игравшие в карты князь Владимир Сергеевич Голицын, с которым поэт

еще не расходился в то время, князь Сергей Васильевич Трубецкой, Сергей

Дмитриевич Безобразов, доктор Барклай де Толли, Глебов и др., перекинулся с

ними несколькими словами, закурил трубку и, подойдя к Столыпину, сказал

ему: «Достань, пожалуйста, из шкатулки старый бумажник!» Столыпин подал.

Лермонтов взял новую колоду карт, стасовал и, выбросил одну, накрыл ее

бумажником и с увлечением продекламировал:

В игре, как лев, силен

Наш Пушкин Лев,

Бьет короля бубен,

Бьет даму треф.

Но пусть всех королей

И дам он бьет:

«Ва-банк!» – и туз червей

Мой – банк сорвет!

Все маленькое общество, бывшее в тот вечер у Лермонтова,

заинтересовалось ставкой и окружило стол. Возгласы умолкли, все с

напряженным вниманием следили и ждали выхода туза. Банкомет медленно и

неуверенно метал. Лермонтов курил трубку и пускал большие клубы дыма.

Наконец, возглас «бита!» разрешил состязание в пользу Пушкина. Лермонтов

махнул рукой и, засмеявшись, сказал: «Ну, так я, значит, в дуэли счастлив!»

Несколько мгновений продолжалось молчание, никто не нашелся сказать двух

слов по поводу легкомысленной коварности червонного туза, только Мартынов,

обратившись к Пушкину и ударив его по плечу, воскликнул: «Счастливчик!»

Между тем Михаил Юрьевич, сняв с карты бумажник, спросил банкомета:

«Сколько в банке?» – и, пока тот подсчитывал банк, он стал отпирать

бумажник. Это был старый сафьянный, коричневого цвета бумажник, с

серебряным в полуполтинник замком, с нарезанным на нем циферблатом из

десяти цифр, на одну из которых, по желанию, замок запирался. Повернув раза

два-три механизм замка и видя, что он не отпирается, Лермонтов с досадой

вырвал клапан, на котором держался запертый в замке стержень, вынул деньги,

швырнул бумажник под диван[11] и, поручив Столыпину рассчитаться с

банкометом, вышел к гостям, не игравшим в карты, на балкон. Игра еще

некоторое время продолжалась, но как-то неохотно и вяло и скоро

прекратилась совсем. Стали накрывать стол. Лермонтов, как ни в чем не

бывало, был весел, переходил от одной группы гостей к другой, шутил,

смеялся и острил. Подойдя к Глебову, сидевшему в кабинете в раздумье, он

сказал:

«Милый Глебов,

Сродник Фебов,

Улыбнись,

Но на Наде[12],

Христа ради,

Не женись!»

Глебов Михаил Павлович, или, как его ласково звали товарищи, Мишка

Глебов, розовый красавец, поручик конной гвардии, поехал на Кавказ в числе

гвардейских охотников. С Лермонтовым сблизился в 1840 г., во время

экспедиции. В бою при Валерике был ранен в руку. Летом 1841 г. лечился в

Пятигорске. В «Домике» был свой человек, жил рядом, в одном доме с

Мартыновым. К Лермонтову был нежно привязан. Поэт платил ему искренним,

теплым чувством.

Как ни насыщена была жизнь в «Домике» серьезными беседами, спорами,

разного рода развлечениями, Лермонтов находил время для чтения и работы.

Он привез «множество книг». В письме просил бабушку прислать ему еще

книги, в том числе собрание сочинений Жуковского и «полного Шекспира по-

английски».

Видеть поэта за работой удавалось немногим. Он любил писать рано,

когда никто из товарищей еще не приходил и Столыпин не выходил из спальни.

Днем Михаил Юрьевич писал только изредка.

«Писал он больше по ночам или рано утром, – рассказывал Мартьянову

Христофор Саникидзе. – Писал он всегда в кабинете, но случалось, и за чаем

на балконе, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек».

Все бывавшие в «Домике» знали, конечно, что Лермонтов пишет, но не все

считали это серьезным занятием, работой. Потому-то и вспоминали поэта

главным образом как участника развлечений, выдумщика на шалости и шутки,

рисовальщика карикатур. Говорил же, например, Арнольди, что тогда все

писали, и что писали не хуже Лермонтова, и что никто этому не придавал

значения, причем говорил в 1881 г., когда Лермонтов уже давно был признан

гениальным поэтом, когда в Петербурге был открыт музей его имени.

Арнольди даже назвал Висковатову Лермонтова поэтом неважным. «...Я

видел не раз, как он писал, – рассказывал Арнольди Висковатову. – Сидит,

сидит, изгрызет множество карандашей или перьев и напишет несколько строк.

Ну, разве это поэт?..»

Эмилия Александровна Шан-Гирей тоже сознавалась, что они не видели в

Лермонтове ничего особенного, хотя позднее она утверждала, что «творениями

Лермонтова всегда восхищалась».

Вот и Васильчиков говорил Висковатову: «Для всех нас он был офицер –

товарищ, умный и добрый, писавший прекрасные стихи и рисовавший удачные

карикатуры».

A литературным планам поэта, его мечте – основать журнал, товарищи

просто не придавали серьезного значения. В разговоре с Висковатовым

В. Соллогуб, например, откровенно сознался, что планы эти он считал

«фантазиями».

После Лермонтова остались в «Домике» семь «собственных сочинений

покойного на разных лоскуточках бумаги», как записано в описи его вещей.

Эти сочинения утрачены безвозвратно. Но поэт писал, по счастью, не только

на «лоскуточках бумаги». Он привез с собой альбом в коричневом переплете,

подаренный ему В.Ф. Одоевским с такой надписью: «Поэту Лермонтову дается

сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю

исписанную. Кн. В. Одоевский, 1841 г. Апреля 13, СПБ».

Альбом был солидный – в 254 листа, в мягком переплете. На 26 листах

написаны до приезда в Пятигорск: «Утёс», «Сон», «Спор» и в «Домике»: «Они

любили друг друга», «Тамара», «Свидание», «Листок», «Нет, не тебя так пылко

я люблю», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна», «Пророк».

Под каким настроением был написан «Листок»? Комментаторы произведений

Лермонтова замечали, что образ листка, символ изгнанника, был распространен

в поэзии XIX века. Как будто только потому и появилось это стихотворение…

Да ведь в этом листке, оторванном от ветки родимой, образ самого поэта. Это

он, Лермонтов, был неожиданно вырван из Петербурга, где, как

свидетельствуют многие его современники, он был любим и балован в кругу

близких, где его понимали и ценили.

Какие у него были думы, когда он шагал из угла в угол по своему

кабинету в «Домике»?

Можно только догадываться, с каким настроением вышел он поздним

вечером из ворот усадьбы и шел по дороге вокруг Машука. Какое

несоответствие было в этой тихой лунной ночи, голубом сиянье звезд, аромате

трав, стрекоте бесчисленных цикад – с тем тревожным состоянием духа,

которое вызывал в нем враждебный мир.

Не вспомнились ли поэту его собственные строчки из «Валерика»:

...Жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?

Быть может, в такую ночь и родились стихи «Выхожу один я на дорогу».

Лермонтов записал это стихотворение на 22-й странице альбома:

1

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

2

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?

3

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

4

Но не тем холодным сном могилы...

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.

5

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб, вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел.

Это стихотворение сразу, уже в 40-х годах прошлого столетия, вошло в

народную поэзию. Именно как народная песня, без упоминания автора,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16