Февральская Буржуазно-Демократическая Революция 1905 года

и селам создавать “правительство революционного народа”. Создавая этот

манифест, большевики использовали текст листовки Выборгского районного

комитета, призывавшей создать Совет депутатов под защитой войска. Но,

учитывая, что партийным большевистским лозунгом являлось создание

Временного революционного правительства как органа революционно-

демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, которую надо создать

в результате победоносного восстания против царизма, авторы манифеста

употребили Совет и Временное революционное правительство как синонимы. Об

этом же говорит и призыв создавать “правительство революционного парода” по

городам и селам всей страны. Подобное отождествление революционных

правительств с Советами депутатов часто встречалось и в агитационной

практике большевиков в годы первой русской революции. Наверное, поэтому

Совет прямо не упоминался, хотя, по сути дела, именно он и имелся в виду.

Интересно, что в мандатах некоторых депутатов Петроградского Совета

говорилось, что они выбраны “во Временное революционное правительство”.

Издание большевистского манифеста явилось важным событием на пути

сплочения революционного пролетариата на республиканской и антивоенной

программе.

Огонь восстания еще бушевал во многих районах Петрограда, но центр

политической жизни прочно переместился в Таврический дворец. Его коридоры

по-прежнему были заполнены многими тысячами солдат и рабочих с оружием.

Представители революционных масс чувствовали себя здесь как дома. Они

курили, сидели и лежали прямо на полу. Между ними осторожно сновали

депутаты Думы, совершенно ошарашенные событиями. В столовой Государственной

думы быстро организовали питательный пункт для солдат, поскольку

большинство их все еще опасались возвращаться к себе в казармы и целый день

ничего не ели. Курсистки ряда высших женских заведений Петрограда варили

обед, подавали и убирали тарелки, мыли посуду. По коридорам плавал синий

дым махорки.

После 19 часов в Таврическом стали собираться вновь набранные

депутаты Петроградского Совета, однако прибыли еще не все, и по просьбе

большевиков открытие заседания было отсрочено до 21 часа. Но и после начала

заседания прибывали новые его участники. Всего было около 100 человек, из

них 40–50 депутатов, избранных от заводов и фабрик, а также представители

партийных организаций и солдатские депутаты. Председателем Совета был

избран меньшевик Чхеидзе. Его имя часто встречалось во всех газетных

отчетах о заседаниях Государственной думы, и как представитель и

председатель фракции РСДРП в Думе он и был предложен в председатели

Петроградского Совета. Заместителями председателя были избраны известный

также думский меньшевистский деятель М. И. Скобелев и председатель фракции

трудовиков Керенский. Последний, правда, вскоре заявил, что он принадлежит

и всегда принадлежал к партии эсеров. Кроме них, было избрано еще 12 членов

Исполнительного комитета Совета, среди которых было два большевика, члена

Русского бюро ЦК РСДРП (б) – А. Г. Шляпников и П. А, Залуцкий. Третий член

бюро, В. М. Молотов, также присутствовал на этом заседании, но в состав

Исполкома не был избран. Эсеров в первом выборном Исполкоме Совета было

двое – кроме Керенского, еще левый эсер П. Александрович, меньшевиков –

шесть и пять внефракционных социал-демократов. Последние были ближе к

меньшевикам, хотя по отношению к войне часто объявляли себя

интернационалистами. Так, уже в первом выборном Исполнительном комитете

Петроградского Совета, как и во временном, определенно проявилось засилье

меньшевиков, что не могло не отразиться как на политической позиции Совета,

так и на его практической деятельности. Исполнительный комитет Совета в

первую очередь рассмотрел продовольственный вопрос, который либералы и

меньшевики считали главной причинной волнений 23 февраля и всех последующих

событий. Была организована продовольственная комиссия, которая должна была

совместно с Временным комитетом Государственной думы выработать меры по

бесперебойному снабжению хлебом и другими продуктами армии и населения

Петрограда. Решено было конфисковать запасы муки и снабдить ею пекарни.

Заседание образовало также военную комиссию для руководства дальнейшими

выступлениями гарнизона, литературную – для издания собственных

“Известий” Совета, листков и воззваний, выбрало десять комиссаров для

организации районных отделений Петроградского Совета. Острые дискуссии

разгорелись по поводу вхождения представителей исполнительного комитета

Совета во Временный комитет Государственной думы.

– Товарищи! – говорил от имени большевиков Шляпников. – Мы ни в

коем случае не должны посылать туда своих представителей! Там окопались

либеральные буржуа, которые только и делали, что всю войну предавали

интересы рабочего класса. Они позорно терпели арест наших депутатов в

четырнадцатом году и суд над ними! Неужели вы забыли, как всего две недели

назад Милюков вместе с царским сатрапом Хабаловым просил вас не ходить к

Думе, чтобы не мешать сговору Прогрессивного блока с царскими

опричниками.

Собрание встретило речь Шляпникова аплодисментами. Но тут встал

Чхеидзе. С мягким кавказским акцентом он стал убеждать собравшихся не рвать

контактов с думским комитетом:

– В том, что говорил здесь товарищ большевик, много правды. И мы не

любим буржуазных либералов. Вы все помните, как на протяжении всей войны мы

критиковали и кадетов, и октябристов, и бюро Прогрессивного блока. Но

задача наша, товарищи, сейчас еще не в том, чтобы лишить власти буржуев. У

них и власти-то еще нет! Нет, наша задача в том, чтобы показать кузькину

мать Николаю Кровавому (бурные аплодисменты всего зала). А в этой борьбе и

либералы могут пригодиться. Мы еще успеем с ними побороться, когда наша

славная революция снимет все препоны с развития капитализма в России. Вот

тогда мы и для нового вина найдем новые мехи. Отказываться же от совместных

действий сейчас? Это неразумно!

– Да, товарищи! – с пафосом начал Керенский, как бы продолжая речь

Чхеидзе. – Мы боролись в Думе с реакционерами в мрачные годы старого

режима. Неужели же вы думаете, что мы не справимся с ними сейчас, когда уже

близко царство свободы? Мы будем там револьвером, приставленным к виску

российской буржуазии! Вашими верными стражами, товарищи! К тому же раскрою

вам один секрет, мы уже включены туда постановлением совета старейшин

Государственной думы, которое обязательно для нас как членов действующего

еще учреждения. Но мы с товарищем Чхеидзе не сочли возможным принять это

постановление, не посоветовавшись с вами, без вашего одобрения. Доверяете

ли вы нам, товарищи?

– Доверяем, доверяем! Привет борцам за свободу! Долой царя! Ура-а-а-а!

– неслись с разных концов вала одобрительные крики и возгласы.

Всего на этом заседании присутствовало около 25 большевиков и сочувствующих

им, поэтому меньшевистскому большинству только что сформированного

Исполкома удалось добиться принятия решения об одобрении вхождения Чхеидзе

и Керенского в состав Временного комитета Государственной думы. Собрание

Совета кончилось уже после полуночи. Несмотря на многие недостатки, первое

общее собрание Петроградского Совета явилось крупнейшим успехом восстания

27 февраля 1917 года. Создан был политический и организационный центр

рабочего движения, получили политическое и организационное руководство

солдаты, восставшие стихийно.

И лидеры буржуазной оппозиции, вернувшиеся после бесплодных

переговоров с Михаилом Александровичем с князем Голицыным, столкнулись с

фактом организации сил революционной демократии. В кабинете председателя

Думы собрались все члены Временного комитета. Началась резкая дискуссия,

затянувшаяся до 1–2 часов ночи из 28 февраля. Вопрос, что делать Думе в

условиях проявившегося успеха вооруженного восстания против старой власти,

вставал со всей остротой. Спорили с ожесточением, укоряли друг друга,

сводили старые счеты. Но слегка прикрытые личные расчеты Родзянко стать

главой правительства, несмотря на согласованное решение бюро Прогрессивного

блока проводить на эту должность главу Всероссийского земского союза князя

Г. Е. Львова, трезвый ум Милюкова, больше всего опасавшегося царских

репрессий против Думы как учреждения, – все это неизменно возвращало

острейшие перепалки к исходному вопросу: что делать?

Львов рассуждал так:

– Господа, я все сам видел. И как окружной суд подожгли, и как Носарь

на тумбу залезал, все! И вот сейчас только что с улицы. Волнение, скажу

вам, в каждой части. Думаю, взбунтовалось уже тысяч 50–60! Но все равно,

это же не революция! Это ж солдатский бунт. И только! Где офицеры, где

штаб? Надо что-то делать. Протопопов, говорят, к императрице поехал! Они

там с царем телеграммами обмениваются. Завтра пришлют сюда десять тысяч

георгиевских кавалеров! Они всю эту солдатню мигом к ногтю. Тут и нам

достанется. А какая резня пойдет в городе? Как хотите, но этого допустить

нельзя. И медлить нельзя. Сегодня у нас в Питере генералов сюда тащат –

видели, уже трое сидят в Полуциркульном зале под арестом! Солдатня же

тешится. А как завтра на фронт все это перекинется? А? Мятеж там, офицеров

бьют, фронт открыт. И не мы в Берлине, а Вильгельм свой флаг над Зимним

дворцом водрузит! Позорище-то какое для России. Ввек не отмоешься!

А кто в бюджетной-то комиссии заседает сейчас? Совет! А что тайное

Совет – одни пораженцы и полпораженцы. Они нам всю войну прекратят. И не

только, извините, Павел Николаевич, Царьграда не видать, но и Польша с

Галицией плакали. Надо сделать так, чтобы вся эта революция пошла под

лозунгом войны, а не мира! А для этого один выход. Не бояться надо, а

сейчас же брать власть!

Многие считали Львова человеком взбалмошным и несерьезным. Поэтому,

как только он закончил свою речь, Родзянко устало макнул рукой:

– Что вы несете, Владимир Николаевич! Если для солдата отказ от

присяги бунт, то и для нас – бунт! Вы что, забыли, что подписывали

торжественное обещание члена Государственной думы, что будете верноподданно

служить государю императору? Многие из нас и в армии служили, присягали. Я

присягал, господа! И не желаю присягу нарушать, не желаю бунтовать.

– Конечно, Михаил Владимирович, все мы понимаем ваше положение, –

сказал Милюков, – Ведь телеграммы государю вы посылали? Посылали. Их

солдатам здесь в кабинете читали? Читали. Поставленному государем

председателю совета министров уйти в отставку добровольно предлагали?

Предлагали. Про нас я уже не говорю. И вы, Николай Виссарионович, и еще кое-

кто сделали уже многое такое, за что не только в Сибирь, но и на виселицу

попасть можно. Поэтому, дорогой Михаил Владимирович, Дума уже замешана в

это дело, и достаточно глубоко! Я позволю себе сказать, что если движение

это – мне как-то не хочется называть его революцией, уж очень оно

подозрительно – будет подавлено, то с нами разделаются все равно, как

справедливо заметил уважаемый Владимир Николаевич. Так что аргумент насчет

присяги я бы не выдвигал. Она уже нарушена... А вот соображения насчет

войны и пораженческой агитации, которая может сейчас начаться, их мы должны

иметь в виду в первую очередь!

В это время в кабинет вошел полковник Б. А. Энгельгардт. Он уже давно

вышел в отставку, состоял в кадетской фракции Думы, но во время войны

Энгельгардт, которому сейчас было 40 лет, вернулся в свой Преображенский

полк и сейчас руководил занятиями в запасном батальоне, совмещая службу и

деятельность депутата Государственной думы.

– Господа! – громко заговорил полковник. – Я потрясен. Я пришел,

чтобы сказать вам, что весь запасный батальон моего родного,

Преображенского полка перешел на сторону бунтовщиков, то есть, правильнее

сказать, на сторону революции.

И он сел, не в силах вымолвить больше ни слова. Вслед за ним вошел

секретарь Думы Иван Иванович Дмитрюков и подтвердил, что пять тысяч

преображенцев строем и с оружием прибыли в Таврический дворец и заявили,

что будут охранять Государственную думу от любого покушения.

– Это меняет дело, – тихо, но внятно произнес Милюков. – Михаил

Владимирович, я разрешу ваши сомнения. Если преображенцы примкнули к

движению, то, пожалуй, это уже не бунт. А если вам не нравится слово

“революция”, то назовем это “переворотом”. Так что берите власть, Михаил

Владимирович! Правительства все равно нет. Не возьмем мы, не ровен час,

возьмут другие, из комнаты бюджетной комиссии.

– Я все же колеблюсь, – отвечал Родзянко.

– Да что вы, Михаил Владимирович, – стал горячо убеждать его и

Шульгин. – Предположим, революция будет подавлена царем, ну наш Временный

комитет и сдаст власть новому правительству, которое государь назначит. А

если революция разгорится дальше, а мы все власть брать не будем, то,

право, Совет может свое правительство назначить. Вспомните пятый год,

вспомните, как они все нас пугали своим Временным революционным

правительством. Так что берите, берите власть, Михаил Владимирович!

– Ладно! – сказал басом Родзянко.

– Только, господа, я требую от вас всех беспрекословного подчинения!

Так около полуночи и Временный комитет Государственной думы решил проявить

активность и срочно заменить собой фактически уже свергнутое восстанием

правительство князя Голицына. Второй центр заработал в том же Таврическом

дворце. Оформилось двоевластие.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Эти события вывели на политическую арену правых, левых, радикалов,

центристов. Все считали, что они правы, находились друг с другом в острой

борьбе.

Монархия Романовых правила страной 300 лет. Рухнула она в течение

недели. Едва ли не на другой день, ошеломленные молниеносностью и легкостью

исчезновения с лица земли режима, который еще так недавно казался

несокрушимым, участники и свидетели событий стали искать причины,

объясняющие этот феномен.

Быстрее всех ответ нашел Милюков: революция, утверждал он, произошла

потому, что народ хотел довести войну до победы, а Николай II,

правительство, “верхи” оказались главным препятствием на пути к достижению

этой великой цели. Назначение этой версии лежит на поверхности: она должна

была работать на лозунг доведения войны до победы. Милюков-историк здесь

был полностью оттеснен Милюковым-политиком, одержимым идеей завершения

“исторической” задачи России – овладения Константинополем и проливами. Эта

теория была хороша еще тем, что одним росчерком пера превращала

контрреволюционную Думу в руководителя совершившейся революции. Даже на

склоне жизни, когда настаивать на этой идее в свете уже имевшейся огромной

литературы и документов по Февральской революции было просто нелепо,

Милюков с упорством Катона продолжал на ней настаивать. “Мы (?) знали,-

писал он, что старое правительство было свергнуто ввиду его неспособности

довести войну “до победного конца”. Именно эта неспособность обеспечила

содействие вождей армии при совершении переворота членами Государственной

думы”(1).

Однако это “мы” было весьма условным даже в кадетской среде. Барон

Нольде писал: “Царствовала концепция Милюкова: революция была сделана,

чтобы успешно завершить войну,– один из наивнейших самообманов этой богатой

всякими фикциями эпохи”. К числу не поддавшихся этому самообману он

причисляет также Набокова, Аджемова и Винавера, которые вместе с ним “в

недрах кадетского Центрального комитета” пытались доказать Милюкову

иллюзорность его концепции, но “столкнулись с самым упорным сопротивлением”

лидера партии и его сторонников(2).

Говоря о кадетском самообмане, Нольде имел в виду подлинное настроение

народа – его нежелание продолжать чуждую ему войну. Но с научной точки

зрения самообман в концепции Милюкова состоял в том, что она, во-первых,

была идеалистической, а во-вторых, полностью отрицала совершившуюся

революцию как конечный итог всего предшествующего многолетнего развития

страны. Согласно Милюкову, все дело было в негодных людях, окажись на их

месте другие, годные, и никакой революции не было бы.

О том, что сама эта негодность была не случайной, а закономерной,

итогом длительных процессов, происходивших в недрах самодержавного строя,

Милюков, изменяя себе как историку, вопроса не ставил.

Даже Маклаков, осмысливая прошедшее, делал шаг вперед по сравнению с

лидером кадетской партии. Размышляя над причинами несостоявшегося

дворцового переворота, который, “может быть (!) мог спасти положение”,

Маклаков, говоря о заговорщиках и их колебаниях, указывал на одну из причин

колебаний, которая “ясна”. Причина эта состояла в том, что “династия была

обречена” даже в случае успешности переворота. “При Павле 1-ом, – пояснял

он, – было ясно, к кому после него перейдет русский престол”. Но у Николая

II фактически не было пригодных преемников. Для этой роли не годился ни

“маленький, больной” племянник, ни Михаил, ни другие претенденты, поэтому

“спасти династию было трудно даже переворотом”(3). Это уже был в какой-то

мере исторический подход, хотя причину гибели монархии Маклаков усматривал

лишь в физическом, умственном и моральном вырождении династии, а не в

вырождении, изжитости самого режима.

Такую попытку – объяснить причину гибели режима его собственной

природой – сделал Вишняк. Соглашаясь с мыслью, что “личность последнего

русского самодержца в значительной мере определила судьбы русского

самодержавия”, он, однако, считал эту причину не основной. “Главная причина

крушения этого строя не здесь, не во “внутренних органических” свойствах

самодержца, – писал он. – Главное – в неограниченности той “формальной

власти” которую представляет всякий самодержавный строй”. Конечный его

вывод гласил: “Абсолютизм гибнет, но не сдается, не может приспособиться к

окружающим условиям, гармоническое развитие вровень с веком и требованиями

жизни противоречит природе и смыслу абсолютизма. Абсолютизм отстает от

темпа жизни, утрачивает способность учитывать вес и значение событий.

Иллюстрация к тому – последние годы и месяцы, дни и даже часы русского

абсолютизма”(4).

Вишняк по сравнению с либералами сделал, безусловно, шаг вперед в

поисках правильного ответа на вопрос о причинах гибели российского

абсолютизма. Он был совершенно прав, указывая, что его надо искать в

самодержавии, а не в самодержце. Но верно определив место поиска, Вишняк

тут же пошел по ложному пути. Его принципиальная ошибка, очень типичная для

вульгарного демократа (Вишняк был эсером), состояла в том, что он

абсолютизировал абсолютизм, т. е. оказался неспособным подойти к нему с

позиций диалектики. Абсолютизм вообще, а не только русский, – такая

государственная система, что не поддается модификации, остается всегда

неизменной и поэтому погибает, таков его принципиальный, теоретический

вывод.

История показывает, что этот вывод неверен ни в фактическом, ни в

теоретическом отношении. Абсолютизм действительно жесткая система, но

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9