Культурно-бытовой облик учащихся начальной и средней школы XIX начала ХХ веков

Самым действенным способом воспитания и внушения ученикам среди

учителей и начальства считались розги, как это следует, например, из

описания А. Афанасьева: «…было в большом ходу и сеченье розгами. По

гимназическому уставу, это наказание было дозволено только в трех низших

классах; но бывали примеры, что инспектор нарушал это постановление, хорошо

нам известное, и подвергал ему учеников 4-го класса»[237]. Это подтверждает

и описание А. Рубца: «Взрослых учеников секли особенно жестоко, давали

минимум сто розог в раз. Эта операция всегда совершалась по субботам, после

обеда… Ученики вызывались по алфавиту: малец и великовозрастный, и так по

очереди весь состав наказываемых, которых было 12-15 человек»[238]. На это

же указывает и Н. Дружинин: «Я – ответчик за это слово – знаю несколько

грустных случаев от розог, бывших в мое время в наших училищах, и палачами

тут были употреблены мальчики-товарищи!.. из 150 учеников нашего училища

третья часть ежедневно выходила из училища сеченою…»[239]. Действительно, в

сечении учащихся нередко участвовали их же товарищи: «… розги у нас в то

время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку пороли с каким-то

удовольствием. Как только бывало учитель скажет, что такого-то надо

выпороть, то непременно человек пять сломя голову бегут за розгами» [240].

Сечение розгами могло постепенно становиться просто необходимым способом

воспитания учащихся: «Отец мой выносил наказание, которое называлось

субботники, то есть сечение всех в субботу, виноватых за вину, а невинных,

чтобы они не портились. Это было в начале столетия»[241]. Н. Бунге и Н.

Забугин отмечают, что при Александре III, когда многие наказания учеников

были запрещены, запрет не коснулся именно розог: «Розга была удержана, т.к.

полная отмена её не встретила сочувствия ни в педагогических сферах, ни

между родителями, но применение её было очень ограничено – требовалось

большинство ѕ голосов педагогического совета по закрытой баллотировке, при

том по отношению к воспитанникам только первых трёх классов»[242].

Были и такие учебные заведения, где розги почти не употреблялись, но

зато было много других подобных способов воспитания: «Ни в училище, ни в

гимназии за все время моего там шестилетнего учения не было телесных

наказаний. Высекли только троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у которых

они отбились от рук и которые вынуждены были прибегнуть к начальству, чтоб

оно усмирило непокорных детей. Провинившихся наказывали другими способами:

ставили на колени и оставляли без обеда; в большом ходу были и другие,

более грубые и недостойные меры внушения: волосодрание, пощечины,

подзатыльники, иначе называемые затрещинами, и не без причины: кто получал

их, у того действительно трещало в голове и сыпались из глаз искры, так что

пол превращался в небо, усеянное звездами. […] Мы с братом были избавлены

от трех последних наказаний, только потому, что не заслуживали их, столько

же и потому, что учителя иначе держали себя с нами, как единственными

учениками из дворянского сословия»[243]. Обычно же учителя любили совмещать

и использовать все физические методы внушения сразу: «Со стороны учителей и

начальства также мало было назидательных примеров для молодежи: они

относились к учащимся неимоверно грубо и сурово; в классах не только

слышались самые грубые ругательства, но доходило нередко и до телесной

расправы: за одно незнание заданного урока, за невнимание в классе учителя

били линейкой по пальцам, драли за уши, а некоторые призывали в класс

сторожей с пучками розог и тут же, без дальнейших формальностей, раздевали

провинившегося и пороли не на шутку. Отвратительная эта операция

производилась не в низших только классах, не с одними малолетними;

подвергались ей и здоровенные, уже зрелые молодцы старших классов»[244].

Некоторые учителя проявляли в вопросах наказания особую изощренность,

как, например учитель Н. Ге: «Он ставил на колени с двумя толстыми книгами

в руках, поднятыми к верху.

Каждый ученик должен был иметь из бумаги вырезанную форму гитары для

подкладывания под колени, так что наказанные вкладывали платки в панталоны.

Он бил квадратной линейкой по голове. Он рвал уши, завиток уха отделялся

трещиной, которая покрывалась постоянным струпом. За каждую ошибку он давал

щелчок в ухо. О сечениях я уж не говорю…»[245].

Очень распространено было и наказание едой, оставление без обеда, хотя

тут учащиеся обычно находили способ не остаться голодными: «У нас в ходу

было наказание едой; были такие ученики, которые оффициально никогда не

обедали, разумеется, товарищи всегда носили часть своей еды и обыкновенно

на спине за курткой. Чтобы пища – говядина, оладьи – не упала, куртка

придерживалась натянутой так, что жир стекал по спине…»[246]. На то же

указывает и А. Афанасьев; его «воспитатели»: «…оставляли без обеда… нередко

весь класс; но мы всегда находили возможность купить себе белых хлебов,

яблок или орехов и колбасы и бывали весьма довольны; в свободное время

между классами от 12 до 2 часов предавались мы всем возможным шалостям, и

нам в таких случаях было всегда весело»[247].

Заключение в карцер – обычно в пустующий класс или какую-нибудь

кладовку – также было в ходу как воспитательное средство: «Самое строгое

наказание для учеников высших классов состояло в заключении в карцер на 2

недели. Редко кого исключали…»[248]. Это подтверждает выдержка из журнала

Педагогического Совета Новочеркасской гимназии за 3 сентября 1884 г.: «1.

Слушали заявление г. Директора: помощник классных наставников г. Мерцалов

сообщил ему, что ученик 5-го параллельного класса Красовский Владимир

позволил себе дерзость по отношению к нему, крикнув в окно своей квартиры

бранную кличку, когда тот проходил по улице… Призванный к г. Директору,

ученик Красовский сначала отрицал свою виновность, потом признался и просил

прощения.

Пед. Совет, принимая под внимание, что ученик Красовский и раньше

замечался в подобных проступках, определил: повергнуть ученика Красовского

заключению в карцер на 12 часов и записать его в штрафной журнал»[249].

А вот выдержка из журнала Педагогического Совета Новочеркасской

гимназии за 11 января 1883 г. (здесь приведён уже последний метод

дисциплинарного взыскания): «1. Обсуждали поведение ученика 5-го

параллельного класса Самохина Алексея. Этот ученик в истёкшем полугодии

совершил целый ряд крупных проступков, а именно: крайне неприлично вёл себя

на уроках: пел, свистел, самовольно переходил с места на место, предлагал

неуместные вопросы, брал с кафедры журнал и поправлял в нём отметки, без

дозволения уходил из гимназии, курил на улице, фамильярно и дерзко

объяснялся с преподавателем. За эти проступки Самохин неоднократно

подвергался строгим взысканиям: заключению в карцер на время от 3 до 15

часов… Пед. Совет решил прибегнуть к последней мере дисциплинарного

взыскания и определил: объявить Самохину выговор от имени Пед. Совета пред

целой гимназией с уменьшением отметки по поведению до «2» и с

предупреждением, что если он не исправится, то будет уволен из

гимназии»[250].

Но некоторым учителям для наказания были достаточны куда более

незначительные проступки, как, например, учителю Ф. Стулли: «… поводы к

наказаниям всегда находились: шепотом сказанное соседу слово, легкая

улыбка, не расслышанное слово учителя, малейшая неисправность в тетрадях,

слишком поспешное или слишком медленное… движение ученика, вызванного к

доске для ответа, - все могло повести и по большей части вело к

наказанию»[251].

Таким образом, в ходу у учителей и начальства был единственный способ

воспитания. Они старались сохранять дисциплину, держать под контролём и в

подчинении своих учащихся любыми средствами. Это продолжалось до тех пор,

пока, наконец, не стали появляться первые зачатки педагогики.

4.2. Ученик - Ученик

На воспитание и формирование личности школьника воздействовали не

только взрослые, но и другие учащиеся. Ведь именно из них состояла среда, в

которой приходилось вращаться школьнику: «Кого воспитывала семья, а кого -

и таких было не мало - исключительно своя же школьная среда, у которой были

свои неписаные законы морали, товарищества и отношения к старшим -

несколько расходившиеся с официальными, но, право же, не всегда

плохие»[252]. А среда, как известно, - не последний фактор в развитии

характера, особенно ещё такого не утвердившегося, как детский.

1 4.2.1. Старший ученик – младший ученик

Большое влияние оказывали старшие ученики на младших. Тем более, когда

старший ученик назначался надзирателем над младшими: «Надзиратели ночью не

дежурили, но в виде надзирателей, в комнаты низших классов, назначались

директором, на весь курс, благонравнейшие из воспитанников последнего, 4-го

класса; им даваема была и надзирательская власть над воспитанниками, они

могли наказать своих подчиненных». При этом сами «надзиратели» особого

удовольствия от таких обязанностей не испытывали: «Старшие воспитанники

должны были отвечать за беспорядки подчиненных, и за это с них строго

взыскивалось.

…надзирателю за младшим классом приходилось вставать всегда аккуратно

в 6 часов, будить маленьких мальчиков, отвечать за их провинности, и

слушать за это выговоры от настоящих надзирателей, а иногда и от

директора…» [253].

Случались такие надзиратели, что подчиненные были им совсем не рады:

«Для присмотра за учениками низших классов во время занятий назначались из

учеников 7-го и 6-го класса старшие. Это были чистые деспоты. Бывало за

пустяк придерётся, оставит малого без обеда, а сам съест его порцию за

столом. Им даже позволялось бить младших учеников»[254]. На то же указывают

Н. Бунге и Н. Забугин: «Кроме директора, инспектора и надзирателей, над

пансионерами властвовали ещё так называемые «старшие» воспитанники, которые

весьма дурно обращались с вверенными их попечению младшими воспитанниками и

часто наказывали их»[255]. Их слова дополняет А.Скабичевский: «Старшие

считались помощниками гувернеров, они обязаны были следить за порядком и

записывать нарушителей его. Пользуясь этой властью, наш старший учредил

целую систему взяточничества. Как только дети собирались в класс, он тотчас

же начинал записывать в свой штрафной список первых попавшихся ему на

глаза. Каждый записанный должен был откупиться булками, перьями,

карандашами, пеналами и т.п.»[256].

Если нравственное воспитание старших учеников было низкого уровня, то

и их воздействие на умы младших было соответственное. Особенно если в

одном классе с детьми оказывались учащиеся куда более старшего возраста:

«Среди чуть ли не большинства великовозрастных пансионеров старших классов

царил скрытый разврат и цинизм, скабрезные разговоры представляли самое

излюбленное их развлечение. Они собирали вокруг себя целую толпу мальцов и

развращали их младенческие души… Среди них практиковались всевозможные виды

школярской разнузданности, от ребячески бессмысленных до самых грубых и

противоестественных проступков…»[257]. На то же указывает и Н. Булюбаш: «…

нравственность воспитанников была испорчена: пьянство, разврат, карточная

игра, фискальство, драки были страшно развиты и считались вещами

обыкновенными, между товарищами не было дружеской связи, напротив, большие

всегда угнетали младших [...]

Каждый класс состоял из взрослых и малолетних. Первые были угнетающие,

вторые угнетённые. Кроме того в низших классах, включительно до пятого,

были так называемые царьки, которым все должны были повиноваться, как

физически сильнейшим [...]

Взрослые заставляли малых играть с ними в карты. Чаще всего большие

выигрывали; проигрыши никогда не платили…

Жаловаться на товарища считалось бесчестным. На ябеду набрасывали

шинель во время промежутков между уроками и били, сколько душе угодно…

Взрослые крали у малых книги, потом продавали их на толкучем рынке, а

деньги пропивали»[258].

Похожую ситуацию описывает и А.Скабичевский, рассказывая о начале 50-х

годов: «…самым тяжелым игом были товарищи. Нужно сказать, что в то время не

существовало ещё никаких ограничений относительно срока пребывания учеников

в гимназии, и ученики могли оставаться в первом классе лет по пяти. При

таких порядках в младших классах рядом с десятилетними мальчуганами,

восседали юноши, годившиеся хоть сейчас под венец. Особенно в третьем

классе можно было встретить верзил, уже брившихся, говоривших басом, пивших

водку, резавшихся в картишки и знакомых со всеми увеселительными

заведениями в столице.

Если принять в соображение, что мало-мальски способные и нравственно-

дисциплинированные дети аккуратно переходили из класса в класс, а

засиживались самые беспардонные лентяи и шалопаи, то станет понятным, какое

деморализующее влияние оказывали подобные чудовища, оборванные, грязные,

растрепанные, с заспанными глазами, с печатью наглости или идиотизма

грубые, одичалые и развратные, на сидевших с ними рядом малюток девяти и

десяти лет. Понятно, что силою своих кулаков великовозрастные держали своих

товарищей-новичков под игом необузданного деспотизма, тешились над ними

вволю и в то же время научали их всяким пакостям»[259].

Ненависть между старшими и младшими учениками нередко доходила до

открытой вражды, очень часты были драки между классами: «Один класс был в

постоянной вражде с другим: седьмой с шестым, пятый с четвёртым и т.д…

Между двумя враждебными классами происходили такие драки, что некоторые из

участвовавших отправились в больницу»[260].

Сразу ясно, кто в таких войнах побеждал: «Нередко младший класс гуртом

бился на кулачки со старшим. Бой происходил на площадке, разделявшей

классы, и оканчивался, разумеется, побиением первоклассников»[261]. Эта

вражда могла приобретать угрожающие размеры: «Все классы первой гимназии

очень враждовали между собой и отстаивали один у другого своё первенство;

напр., ученики третьего класса не хотели уступить превосходство четвёртому,

бились, дрались и не просто кулаками, а коромыслами и даже кочергами. Драки

были ожесточёнными, кровь лилась ручьями… Раз такого рода драка окончилась

плачевно: несколько учеников были изувечены, рёбра поломаны, зубы выбиты,

носы расквашены, и все лица покрылись опухолью…»[262].

Впрочем, в некоторых учебных заведениях, могли быть и другие

отношения. Так, А. Позднеев пишет о начале XX века: «Малыши первого и

второго классов тянулись к старшим гимназистам восьмого класса и любили

гулять с ними. Особенной любовью пользовался… Гриня Холодный, который умел

приласкать и поговорить с малышами, всегда его окружавшими»[263].

Но обычно лучшим случаем было, если старшие ученики вообще не общались

с младшими: «…старшие возрастом и ученики средних классов не обращали на

меня внимания…»[264]. В этой вопросе был иногда даже особый порядок,

этикет: «… у нас сами воспитанники обращали самое строгое внимание на чин

классов. Воспитанник второго класса гордо держал себя перед воспитанником

первого, и так далее. Если бы кто стал якшаться с низшими, тот рисковал бы

возбудить к себе презрение от всех своих соклассников»[265].

В общем, чаще всего старшие ученики либо вовсе не обращали на младших

никакого внимания, либо находили в них жертв обид и растления. В последнем

случае младшие получали соответствующее воспитание.

2 4.2.2. Сверстники

Куда обширнее и потому более воздействующей на формирование личности

учащихся была среда сверстников. В постоянном общении с одноклассниками

складывался характер, и он находился в зависимости от общего нравственного

уровня. Например, Д. Засосову и В. Пызину очень повезло с одноклассниками:

«Говоря о становлении юноши, его внутреннего мира и характера, необходимо

помнить, что воспитывают не только учителя, но и среда соучеников. Надо

сказать, что большинство из них усвоили прививаемые в гимназии

положительные основные человеческие качества: как правило, мальчики, а

потом и юноши были честны, справедливы, не трусливы, хорошие

товарищи»[266].

В среде одноклассников были свои правила, этикет, законы, которым

должны были подчиняться все. Например, среди одноклассников А. Никитина был

такой обычай: «Говорить между товарищами ты не было принято даже в младших

классах. Несмотря на то, что по семи лет приходилось проводить юношам друг

с другом, всё-таки вы не изменялось на ты… В старших классах доводили

вежливости до смешного. Иные не только пожимали друг другу руки, но даже

кланялись, здороваясь и прощаясь»[267].

И потому особенно трудным было положение новичков, вновь прибывших

учащихся. Их главное затруднение заключалось в том, что они были совершенно

не знакомы с новой средой и её законами. Во многих учебных заведениях

новички подвергались всевозможным унижениям, как это случилось с В.

Короленко в первый день в школе: «В ближайшую перемену я не вышел, а меня

вынесло на двор, точно бурным потоком. И тотчас же завертело, как щепку. Я

был новичок. Это было заметно, и на меня посыпались щипки, толчки и удары

по ушам. Ударить по уху так, чтобы щелкнуло, точно хлопушкой, называлось на

гимназическом жаргоне «дать фаца», и некоторые старые гимназисты достигали

в этом искусстве значительного совершенства. У меня вдобавок была коротко

остриженная голова и несколько торчащие уши. Поэтому, пока я беспомощно

оглядывался, вокруг моей головы стояла пальба, точно из пулемета…»[268]. Но

в некоторых учебных заведениях были совершенно другие правила касательно

новичков, новенькие не третировались, а, наоборот, оберегались, как об этом

рассказывает В. Сиони его новый товарищ: «… новичок лицо некоторым образом

неприкосновенное… новичков не учат, а … они сами должны присматриваться,

учиться.

Подростки – то другое дело, … они уж и сами много знают, а чего не

знают, то мы сами добавляем. Их не грех поучить, если сами не успели

выучиться сразу»[269].

Далее ученик оказывался либо в среде, в которой не было никаких

понятий о дружбе (Н. Булюбаш сетует на такие отношения в своём

классе[270]), либо в дружном коллективе, либо вне всякого коллектива.

Последнее происходило уже по вине самого учащегося, как это произошло,

например, с С. Аксаковым: «…всего более приводили меня в отчаяние товарищи:

…мальчики одних лет со мною и даже моложе, находившиеся в низшем классе, по

большей части 6ыли нестерпимые шалуны и озорники; с остальными я имел так

мало сходного, общего в наших понятиях, интересах и нравах, что я не мог с

ними сблизиться и посреди многочисленного общества оставался уединенным.

Все были здоровы, довольны и нестерпимо веселы, так что я не встречал ни

одного сколько-нибудь печального или задумчивого мальчика, который мог бы

принять участие в моей постоянной грусти. Я смело бросился бы к нему на шею

и поделился бы моим внутренним состоянием. «Что это за чудо, - думал я, -

верно, у этих детей нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, ни дому,

ни саду в деревне», и начинал сожалеть о них. Но скоро удостоверился, что

почти у всех были отцы, и матери, и семейства, а у иных и дома и сады в

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16