Сталин - культ личности

Сталин - культ личности

Сталин - культ личности

МГЭИ, 02.98.

История (от historia). Комплекс общественных наук,

изучающих прошлое человечества во всей его

конкретности и многообразии. Для установления

закономерностей исторического развития исследуют

факты, события и процессы на базе исторических

источников.

(БСЭ)

Оглавление

|Введение |2 |

|Сталинизм. «Общественное мнение» |5 |

|Заключение. Другой взгляд. |11 |

|Список использованной литературы |17 |

| | |

| | |

Введение

Вряд ли могут привести к истине попытки понять сущность сталинского

культа личности путем привязки всего, произошедшего во времена правления

Сталина, к одному лишь этому имени. Точно так же невозможно объяснить

культ личности «исконно русской любовью к монархизму».

В исторических аналогиях между сталинизмом и русским абсолютизмом

пропадает самое главное и существенное, а именно - представление об

исторической уникальности того, что произошло у нас во времена Сталина, в

Италии - во времена Муссолини, в Германии - во времена Гитлера, а в

Камбодже - во времена Пол Пота: жестокая изоляция и уничтожение миллионов

людей, геноцид, осуществляемый либо по классовому, либо по национальному

признаку.

Уже само по себе такое количество жертв, ликвидация целых классов или

наций, свидетельствует о возникновении совершенно новой ситуации. Для

того, чтобы содержать в заключении и уничтожать миллионы людей, нужен

огромный аппарат, начиная от соответствующего наркомата или министерства и

кончая низшими его чиновниками - чиновниками охраны, опиравшимися, в свою

очередь, на негласных чиновников из среды самих заключенных.

Причем речь шла не о единичном акте упразднения миллионов людей, но о

его перманентном характере, о растягивании этого акта во времени,

превращении в элемент образа жизни. Речь идет об определенной постоянно

действующей системе уничтожения, на которую, как на свою «идеальную

модель», ориентируется вся остальная бюрократия. Именно с главной задачи -

постоянного упразднения огромных человеческих масс - начинается

качественное отличие административной системы тоталитарных режимов -

тоталитарной бюрократии - от авторитарной бюрократии традиционных обществ

и рациональной бюрократии индустриальных капиталистических обществ.

Принципиально важно и то, что упразднение осуществлялось по проявлениям

человека не только в политике, экономике, идеологии, но и в науке, в общей

культуре, в повседневной жизни. Это и делало новую бюрократию совершенно

универсальным инструментом управления, инструментом прямого насилия,

опирающегося на силу оружия.

Но и это еще не все. Не было такой области, включая быт (главный

объект нападок со стороны «левых» писателей и публицистов, превращавших быт

в предмет официального манипулирования со стороны «пролетарской

диктатуры»), семейные отношения (вспомним Павлика Морозова), наконец, даже

отношения человека к самому себе, к своим сокровенным мыслям (образ Вождя,

непременно присутствующий даже при самых задушевных размышлениях), на

право распоряжаться которой не претендовала бы эта бюрократия. Ей,

например, принадлежало окончательное решение относительно того, каким

должен, а каким не должен быть замысел очередного литературного

произведения. Сталин пользовался этим правом в отношении самых крупных

художников, чтобы дать пример своим подчиненным, как им руководить

художниками помельче. Причем и в искусстве отказ подчиниться был чреват

репрессиями точно так же, как и в области политики или экономики. Под

дулом пистолета людей заставляли делать то, что в корне противоречило их

природе.

Но для того, чтобы стать тотальной, то есть всеобщей, охватывающей

общество, бюрократия должна была осуществлять сплошную перековку народа и

делать каждого бюрократом, чиновником, пусть даже мелким, мельчайшим, но

все-таки находящимся у нее на службе. В отличие от авторитарной

бюрократии, опирающейся на традиционные структуры общественной жизни, в

отличие от рациональной буржуазной бюрократии, пекущейся об обеспечении

эффективности производства, тоталитарная бюрократия фактически определяет

свою высшую роль как самоукрепление, самовозвышение, абсолютное подчинение

Вождю, волей которого власть бюрократии получает свое развитие и

углубление.

Однако такая власть может быть осуществлена лишь при условии, что все,

с чем она имеет дело, превращено в аморфный, совершенно пластичный

материал. Возвращение общества в аморфное, бесструктурное состояние -

принципиальное условие самоутверждения и саморазвития тоталитарной

бюрократии. И поэтому все, что обеспечивает самостоятельность человека,

не говоря уже о той или иной общественной группе, подлежит беспощадному

искоренению.

Идеальным материалом тоталитарно-бюрократической воли к власти

оказывается люмпен - человек без корней, не имеющий ничего за душой, а

потому представляющий собой ту самую «чистую доску», на которой, как

говорил Мао Цзэдун во времена китайской «культурной революции», можно

писать любые письмена. Для тоталитарной бюрократии люмпен становится не

только основной «моделью», по образу и подобию которой перековываются

люди, превращаясь в бесструктурную и безличную «социальную массу».

Люмпен становится и главным орудием всеобщей уравниловки и нивелировки,

ударной силой социальной энтропии. Так было, в частности, во времена

насильственной коллективизации, разрушения сельских общественных структур.

Так было во времена всех последующих больших и малых «чисток», целью

которых в конечном счете всегда оказывалось искоренение стихийно

возникавших структур общества.

Единственной формой структурирования общества, допускаемой в условиях

тоталитаризма, могли быть лишь организации, насаждаемые сверху, а потому с

самого начала имеющие бюрократический характер. Все естественные способы

социального структурирования оказывались на подозрении, так как

тоталитарная бюрократия склонна рассматривать любой личный и общественный,

то есть самостоятельный, негосударственный интерес как

антигосударственный. А посему такой интерес должен быть наказан

устрашающей статьей закона, лучше всего статьей о контрреволюционной

деятельности.

Самым прискорбным, самым пагубным для нравственного состояния народа

оказывалось то, что любой, даже самый благородный вид неформальной

социальной связи становился на один уровень с действительно

антиобщественными, криминальными явлениями. Более того, последние получали

перед законом преимущество, так как в них тоталитарная бюрократия видела

большую близость к своим нормам. Во всяком случае, в лагерях, где

уголовники содержались бок о бок с политическими, мельчайшее начальство

назначалось, как правило, из уголовников.

Во всем этом безумии разрушения общества, в безумии, проистекающем из

тотально-бюрократической мании величия, вдохновляемой манией величия

Вождя, была своя логика.

Аморфное, бесструктурное общество превращало бюрократа в

необходимейшую фигуру. Ибо там, где упразднялись как сложившиеся,

традиционные, так и общественно-необходимые (экономические, товарно-

денежные) связи между людьми, там возникала необходимость в бюрократе,

который предложил бы хоть некоторое подобие таких связей - их эрзац, как-

то сопрягающий людей друг с другом.

Нужна была только «личность», которая осознала бы фантастические,

невиданные, немыслимые даже в далеком рабовладельческом прошлом

перспективы концентрации власти в руках одного человека, сумевшего

возглавить тоталитарно-бюрократический аппарат. Аппарат искал Вождя, без

которого тоталитарно-бюрократическая система остается незавершенной, Вождя,

который не знал бы никакой другой ценности, кроме власти, и был бы

готов уложить за нее любое количество народа, доказывая, что эти жертвы

приносятся исключительно ради народного блага.

Сталинизм. «Общественное мнение»

Вряд ли вообще стоит вычлениять начало этого сложного процесса,

пытаться выяснить, что именно считать началом сталинизиа: самого Сталина,

внесшего наибольший вклад в создании бюрократии тоталитарного типа, или эту

бюрократию, по мере своего развития утверждающую абсолютную власть Вождя.

Значительно важнее другое: не зная никаких ограничений в своем

стремлении к власти, бюрократия тоталитарного типа не имеет и никаких

гарантий своего существования, независимых от воли Вождя. Между тем, для

него единственным способом утверждения абсолютной власти над бюрократией

было постоянное ее перетряхивание, чистка бюрократическоко аппарата. Это,

если хотите, предупредительная мера самозащиты: верхушка бюрократического

аппарата тоталитарного типа точно так же склонна к пожиранию Вождя, как

он сам - к истреблению своих возможных конкурентов и преемников. А это

создает внутри аппарата ситуацию постоянной предельной напряженности -

перманентного ЧП, - которая с помощью этого самого аппарата создавалась

внутри общества в целом, когда в нем «срезали» один слой за другим.

Было бы упрощением считать, что такого рода механизм расширенного

воспроизведения бюрократии (через ее перманентное перетряхивание) сперва

существовал в голове ее создателя в виде «проекта» и только затем был

реализован уже в действительности. Этот механизм отрабатывался по мере

роста бюрократии, сопровождавшегося - уже после смерти В.И. Ленина - все

более отчетливым пожеланием видеть во главе «своего человека», плоть от

плоти аппарата.

Фракционная борьба, ставшая очевидной сразу же после смерти В.И.Ленина,

очень скоро раскрылась как борьба за власть над аппаратом, борьба, в

которой победителя определил сам аппарат. Это совершенно специфическое

социальное образование. Оно способно обеспечить людям, его

составляющим, определенные привилегии (имеющие, впрочем, бесконечное

число градаций), однако неспособно гарантировать им самое главное - личную

безопасность и более или менее продолжительное функционирование. Чем

большими были привилегии аппаратчиков высшего эшелона бюрократической

власти, тем более реальным становился риск в любую минуту заплатить за

них длительным лагерным заключением или даже жизнью. С одной стороны,

утверждая себя как орудие политической власти, проникавшей во все поры

общества, этот парадоксальный социальный аппарат увеличивал власть своего

Вождя. Однако чем абсолютнее становилась эта власть, тем менее

гарантированным было простое существование каждого нового поколения

(точнее, призыва, объявляемого после очередной чистки) тоталитарной

бюрократии.

Некоторые функции тоталитарного аппарата иногда рассматривают как его

функциональное оправдание. Прежде всего имеется в виду «наведение

порядка», а также сосредоточение человеческих и материальных ресурсов на

том или ином узком участке. При этом почему-то каждый раз забывают о

главном критерии оценки социальной функции - о цене, которую приходится

платить стране и народу за ее исполнение.

Когда сегодня слышишь: «При Сталине был порядок!», то всегда хочется

спросить - какой ценой был достигнут этот «порядок». И был ли это

действительно «порядок». За десятилетия своего функционирования сталинская

бюрократия доказала, что она способна «наводить порядок» лишь одним

единственным способом: сначала общество или отдельный его «участок»

приводят в социально-аморфное состояние, разрушают все его связи, всю

сложную структуру, а затем вносят в него «элемент организации», чаще всего

взяв за образец военную организацию. Причем военную организацию опять-таки

совершенно особого типа, где, например, «красноармеец должен страшиться

карательных органов новой власти больше, чем пуль врага».

Но такой способ социальной организации можно назвать наведением

порядка только в очень условном смысле. Как там у А.К.Толстого?

«Такой навел порядок - хоть покати шаром». Там, где все многообразие

межчеловеческих всаимоотношений сводится к одной единственной зависимости

казарменного характера, ценой «порядка» становится беспорядок,

социальная дезорганизация не преодолевается, а лишь загоняется вглубь. Во-

первых, для поддержания такого «порядка» необходимо искусственно создавать

в стране обстановку предельной напряженности, обстановку чрезвычайного

положения, необъявленной внутренней либо даже внешней войны.

Во-вторых, можно ли, допустимо ли забывать о невообразимом беспорядке,

возникающем оттого, что тоталитарная бюрократия вламывается в тонкие

механизмы общественной и хозяйственной жизни страны, некомпетентно

подчиняя их одной-единственной логике - логике физической силы?

Теперь об «ускоренной модернизации» промышленности и сельского

хозяйства, осуществление которой кое-кто ставит в заслугу нашей

тоталитарной бюрократии, считая ее главным героем ликвидации вековой

отсталости России. Первоисточник этой концепции можно найти в докладах

И.В.Сталина, который завораживающими цифрами - миллионами тонн угля,

чугуна, стали хотел вытеснить из народного сознания даже повод думать о

других миллионах - о миллионах изгнанных из родных мест, погибших от

голода, расстрелянных или догнивающих в лагерях.

Обращение В.И. Ленина к нэпу говорит о том, что он видел

возможность иной, не тоталитарной модернизации экономики дореволюционной

России. Однако эта возможность представляла собой вполне реальную

угрозу для бюрократического аппарата. Ибо там, где между хозяйственными

звеньями складывались нормальные экономические отношения, нужда в

специальной фигуре бюрократического посредника и контролера отпадала. В

ходе сосуществования бюрократических и экономических способов

хозяйственного развития страны последние явно демонстрировали свои

преимущества - как с точки зрения гибкости, так и с точки зрения

рациональности и дешевизны.

Новая бюрократия, развращенная сознанием всевластия и

бесконтрольности, яростно сопротивлялась углублению и расширению нэпа,

нагнетая страхи по поводу «мещанского перерождения».

Выбор между двумя моделями модернизации экономики, в особенности же

между двумя путями развития тяжелой промышленности (которую новая

бюрократия воспринимала прежде всего и главным образом в аспекте

усиления своей собственной власти), совершался совсем не гладко. Грубо

говоря, вопрос стоял так: за чей счет будет осуществляться это развитие?

За счет народа, которому после некоторых послаблений, пришедших вместе с

нэпом, придется вновь затягивать пояса? Или за счет новой бюрократии,

которой предстояло либо поступиться своей политической властью,

переквалифицировавшись в рационально функционирующую администрацию, либо

вообще уйти со сцены? Решать и делать выбор предстояло тем, кто имел

власть, то есть все той же бюрократии, присвоившей себе право говорить от

имени народа.

Однако сделать выбор было гораздо легче, чем его осуществить.

Бертольд Брехт как-то сказал: «Если диктатор современного типа замечает,

что не пользуется доверием народа, то первое же его поползновение -

уволить в отставку сам народ, заменив его другим, более лояльным». Нечто

вроде такой «отставки» предложили Вождь и тоталитарная бюрократия

российскому крестьянству, когда поняли, что народ не примет модель

ускоренной индустриализации. Насильственная коллективизация была способом

тотальной перековки крестьянства, дабы в итоге получить народ, достаточно

послушный Вождю.

Проходят годы, тоталитарная бюрократия торжествует свои победы в

коллективизации и индустриализации, призывая признать их крупными победами

народа, победившим социализмом. Однако, аплодируя своему Вождю,

объявившему о победе социализма, бюрократия плохо представляла, что

означает эта победа для нее самой. В первую очередь, для ее высшего

эшелона. Все в стране оказывалось теперь во власти бюрократического

аппарата, и поэтому «внутреннего врага», без которого функционирование

этого самого аппарата немыслимо, уже негде было искать, кроме как внутри, в

своей среде. Эта тенденция пробивала себе дорогу неотвратимо - борьба с

«просо-чившимся» врагом становилась для Вождя основным средством

управления непомерно разросшимся аппаратом. Ему ничего не оставалось

делать, кроме как утверждать власть средствами террора, при возрастающих

подачках тем, кто приходил на место репрессированных.

В числе обвинений в адрес Сталина можно слышать, что он дошел до края -

стал бить своих. Дальнейшее развитие этой темы приводит кое-кого к

резкому возражению - мол, Сталин в 30-е годы никак не мог бить по своим,

так как сам уже успел переродиться и стать чужим для всех, продолжавших

дело социалистической революции. Думается, обе эти крайние точки зрения

далеки от истины. Сотни тысяч функционеров, репрессированных по

распоряжению Сталина (во многих случаях заверенного его личной подписью),

не были для него ни «своими», ни «чужими». Это был аппарат, созданный как

инструмент тотальной власти. В качестве малых деталей аппарата его

функционеры оказывались для Сталина «своими», коль скоро это был «его»

аппарат. И они же становились «чужими», коль скоро в этом механизме он

начинал обнаруживать тенденцию к «самодвижению», не совпадающему с его

волей. А могло ли быть иначе?

Ведь Вождь должен был оказаться чужим даже самому себе, коль скоро

в нем сохранилась хоть капля человеческого, того, что мешало борьбе за

абсолютную власть.

Последний рубеж защитников «дела Сталина» - победа нашего народа в

Великой Отечественной войне. Однако и этот аргумент рассыпается в прах,

как только мы задаемся вопросом: а какой ценой была достигнута эта победа?

Сталин был убежден, что «победителей не судят», а потому руководствовался

одним-единственным способом ведения войны: «любой ценой». Между тем

основным принципом военного искусства всегда считалось: добиться

наибольших результатов с наименьшими потерями. И победители подлежат суду,

причем не только нравственному, но и суду военной науки, для которой

принцип «любой ценой» неприемлем хотя бы потому, что он превращает науку

в головотяпство, уравнивая гениального полководца с посредственностью,

Страницы: 1, 2