Нэйтивизм в общественно-политической жизни США на исходе XIX столетия

образованиями для детей, молодежи и женщин, как и в случае “Ордена

объединенных механиков Америки”. Подсчет количества их членов затрудняется

не только отсутствием надежных источников, но и обычаем членства в

нескольких родственных организациях сразу. Члены этих сообществ обычно

принадлежали к преуспевающим слоям среднего класса.[57]

Другой слой тайных обществ формировался из менее состоятельных

американцев. Это были такие как “Орден коренных американцев”,

“Патриотическая лига революции” (Бруклин, 1882), “Американская

патриотическая лига” (Нью-Йорк, 1888) с дочерней женской организацией

“Дочери Колумбии” (1888), “Верные американской свободе” (женская

организация возникла в Бостоне в 1888, мужская в 1890) и прочие. Самой

большой из них была “Великая армия республики”, организация ветеранов

Гражданской войны. В 1886 г. руководство этой организации заявило о

возникшей для страны опасности в связи с массовой иммиграцией.[58]

Судить о деятельности этих сообществ можно по их программам,

отдельным заявлениям в прессе, личной корреспонденции их руководителей. При

возможных отличиях в деталях или направленности, чаще всего их объединяли

требования отстаивать американские интересы и принципы, поддерживать

американские институты (не только политические, вкупе с правами и

свободами, но и, например, систему общественного образования). Почти все

включали в свои программы требования об ограничении иммиграции (одни, как

“Американская патриотическая лига”, “в интересах рабочих и ремесленников”,

другие как требование общего характера).[59] Крайне популярна была идея

предохранить страну от иностранных влияний.

Интересно, что некоторые из таких организаций вели менее активную

практическую деятельность, и их существование гораздо серьезнее выглядело

“на бумаге”. В то же время в них входили известные личности, которые таким

образом спешили подписаться под американскими патриотическими лозунгами.

Примером может служить “Национальная лига защиты американских институтов”,

возникшая в Нью-Йорке в 1889 году. Ее целью было “обеспечить

конституционные и законодательные механизмы для предохранения системы

общественных школ и прочих американских устоев [от иностранных влияний],

способствовать просвещению общественности в согласии с этими устоями, и

предотвращать присвоение общественных средств сектами и отдельными

конфессиями”.[60] Первым президентом этого сообщества был историк Д. Джей,

а секретарем—пастор методистской церкви в Нью-Йорке Д. Кинг. Среди членов

организации были Ф. Уокер, Д. Джордан (ректор Стэнфорда), Р. Пекэм (позднее

член Верховного Суда), У. Стронг (член Верховного Суда в прошлом), Г.

Хитчкок (бывший президент Американской ассоциации судей), П. Морган, К.

Вандербилт, Р. Хэйс и другие.[61]

В мае 1889 г. в Нью-Йорке состоялась встреча представителей

крупнейших американских патриотических организаций. Таким образом, к концу

века стало заметно стремление к организации “патриотических” сил в

масштабах всей страны. Подобные организации отражали недовольство широких

слоев населения, их стремление изменить ход вещей. Красной нитью в их

программах проходила идея о сохранении Америки “американской”, недопущении

влияния иностранных культур на ее жизнь.

В послевоенный период существенные изменения происходили и в среде

новоанглийской элиты, традиционно поставлявшей политиков и интеллектуалов

Америки. Реакция ее представителей на изменения в жизни страны была сложной

и неоднозначной. Большая их часть провозглашала «несдержанный» капитализм

главной опасностью, подрывающей позицию социального слоя «браминов»[62] и

угрожающей будущему Америки. Меньшинство, напротив, было охвачено

оптимизмом по поводу роста влияния Америки в мире и национального богатства

внутри страны.[63] Однако общее настроение представителей новоанглийской

элиты в конце XIX века было проникнуто глубоким пессимизмом. Вслед за

изменениями в экономике последовали изменения в стиле жизни и системе

ценностей общества. Традиционные достоинства представителей старой

аристократиии теряли свое значение. Так, например, литератор, профессор

Гарварда Б. Уэндэл писал одному из своих друзей в 1880 г.: “На самом деле,

человек, желающий всерьез заниматься литературой в наши дни, должен

пожертвовать для этого не только лучшими своими часами, но и, страшно

сказать, более ценным—общим уважением прочих людей”.[64] Старые традиции

уступали место новым привычкам. Элита пополняась представителями

бизнеса—нуворишами, вчерашнимим иммигрантами, достигшими успеха благодаря

удачливости и сноровке. В мире бизнеса главным достоинством становилось

умение считать деньги и заключать выгодные сделки.

Новоанглийская аристократия болезненно воспринимала изменения в

привычном порядке вещей, поскольку она оказывалась оттесненной на второй

план. При этом даже представители старой аристократии, успешно занимавшиеся

коммерцией, чувствовали неудовлетворенность. Генри Л. Хиггинсон признался

своему брату Томасу в 1879 г.: “Я хотел заниматься чем-либо достойным…или,

по крайней мере, вести жизнь, которая могла бы удовлетворить душу. Я

старался, мне не удалось…И я стал—и есть—получатель денег…”[65] Что же

касается лиц, посвятивших жизнь интеллектуальным занятиям (Брукс и Генри

Адамсы, Б. Уэндэл, Ч. Э. Нортон, Д. Р. Лоуэлл, Ф. Паркман, Р. Г. Дэна, У.

Минот и др.), их отношение к коммерции было резко отрицательным.[66] Они

осуждали свободный капитализм и «демократию денег» как причины слишком

практичного отношения к жизни сквозь призму материальных ценностей. Считая

конечной мерой цивилизации, нации и личности «любовь к красоте, служение

ей, ее создание», Ч. Э. Нортон говорил: «Я боюсь, что Америка надолго взяла

ошибочный, неверный курс, и все более оказывается во власти сил беспорядка

и варварства». Он считал, что в послевоенной Америке достичь идеала

невозможно, и отождествлял кризис демократии с приходом к власти

«нецивилизованных людей, кому даже научное образование не даст достаточно

знания и разума».[67] C точки зрения нашей темы важно отметить, что

негативное отношение новоанглийских интеллектуалов распространялось не

только на ценности, организацию жизни и коммерциализацию современного им

общества, но и на всю совокупность последствий индустриализации:

иммиграцию, рабочие организации, углубление межклассовых конфликтов,

социалистические учения, коррумпированность политиков, «материальную

демократию» и города. Все эти явления виделись им как взаимосвязанные

элементы изменений, произошедших не только в Америке, но и в Европе со

времени начала индустриализации. Их комплексное влияние, казалось, приведет

к разрушению традиции, старых американских ценностей, которые были

необходимы для сохранения демократии и республиканизма.[68]

Прошлое стало казаться намного более счастливым временем, когда жизнь

была содержательнее и теплее, когда в человеческих отношениях

господствовали общепринятые формы общения и викторианская этика, а общество

было более однородным. Нортон описывал Кембридж своей юности как место, где

«смешение чуждых элементов было настолько незначительным, что не влияло на

облик города», «каждый не только знал всех в лицо, но также знал традиции,

знакомых и образ жизни каждого».[69] Б. Уэндел, например, все более

убеждался, что «единственное реальное спасение для всех нас—тех, кто

пытается писать, состоит в простых старых традициях».[70] «Будущее не для

нас,—сокрушался он.—И у нас нет великого наследия европейской традиции,

чтобы утешиться… Я чувствую сожаление, что не имел счастья родиться на

пятьдесят лет раньше».[71] К ощущению потери прежнего социального статуса

добавилось сожаление и по поводу того, что Новая Англия переставала играть

роль духовного центра нации. «Среди… молодого поколения Новой Англии не

осталось значительных личностей. А ведь когда я приехал сюда, у нас были и

Лонгфелло, и Лоуэлл, и Уиттиер, и Эмерсон, и еще кое-кто, а доктор

Холмс—единственный, кто жив до сих пор. Мы уходим в провинциальную

темноту…».[72]

С другой стороны, ностальгия по ушедшим временам вызвала в этом слое

общества рост интереса к Англии, англо-саксонским традициям. Очевидно,

здесь сказалось влияние англо-саксонизма. Хотя в своей работе Р. Келли

утверждал, что многие американцы в среднеатлантических штатах, на Юге, а

также среди элиты Северо-Востока всегда относились к Британии неравнодушно,

для новоанглийских интеллектуалов, олицетворявших культуру янки, была

традиционной антипатия к родине предков. Б. Соломон отметила резкий рост

увлечения Англией в конце XIX в. [73] Ощущение собственной родовитости

отделяло “васпов” от массы иммигрантов и тех бизнесменов, которые имели

иностранное происхождение (Э. Карнегги стал олицетворением этого слоя

предпринимателей). Совпадение социальных и этнических различий с другими

социальными группами, недовольство потерей прежнего социального статуса, а

также отрицательное отношение ко всей совокупности изменений в стране

создали для новоанглийских аристократов атмосферу, в которой одной из форм

протеста стала антииммигрантская идеология, усиливаемая чувством расового

превосходства. Идеи англо-саксонизма естественно вписывалась в комплекс их

идей. Некоторое недовольство процессами в жизни современной им Англии

компенсировалось чувством расового родства.

В 1891 г. Г. К. Лодж исследовал происхождение лиц, имена которых можно

было встретить в «Американской биографческой энциклопедии». Он пришел к

выводу о том, что всех их объединяют англо-саксонские корни. В колледжах и

университетах стало преобладать преподавание американской литературы как

ветви английской. Адмирал А. Мэхэн призывал осознать сходство «характера и

идей» США и Англии.[74] Все чаще в периодике употреблялся термин «патриоты

расы». Д. Хэй, который в 1897 г. прибыл в Англию в качестве американского

посла, заявил: «Пока я нахожусь здесь, не будет предпринята ни одна акция,

противоречащая моему убеждению: принципом нашей внешней политики должно

быть дружественное взаимопонимание с Англией».[75] При этом волна

англофилии затронула не только собственно новоанглийскую элиту, но гораздо

более широкие круги населения. Описывая внешнеполитические проблемы США, Б.

Уэнделл заметил в апреле 1898 г.: «Несмотря на все наши беды, отношение

народа к Англии резко изменилось. Рост враждебности к Испании и смутное

ощущение того, что может означать война, заставили людей повсюду неожиданно

осознать, как никогда ранее, насколько близки наши принципы и принципы

Англии. Все уже надеются, что, если любая из этих стран окажется в сложной

ситуации, другая окажет ей полную подержку».[76] Позже, в сентябре 1898 г.,

когда война с Испанией уже началась, Уэнделл повторял, что одним из ее

результатов явилось убеждение американцев в «общности нашей национальной

жизни и интересов с жизнью и интересами Англии».[77]

Таким образом, в конце XIX века выявляется любопытное совпадение в

отношении к Великобритании, которое проявилось в общественном мнении и

высказываниях политических деятелей США, и в растущей популярности идей

англо–американской расовой общности, которые оказали влияние и на отношение

американских интеллектуалов к проблеме иммиграции. Можно согласиться с

утверждением Д. Хайэма о том, что американский нэйтивизм, помимо его

исторических корней, в рассматриваемый период был обусловлен кризисом

«всего социального порядка Америки»,[78] самые разные слои населения США

одобряли идею рестрикции. Однако именно выходцами из слоев новоанглийской

элиты в 1894 г. была основана самая влиятельная организация

рестрикционистов —Лига ограничения иммиграции.

Идеологические предпосылки нэйтивизма

Идейные предпосылки нэйтивизма включали в себя расистскую традицию в

научной мысли, включая англо-саксонский расизм с его теорией тевтонского

происхождения, социал-дарвинизм и евгенику.

Расовая традиция

Прежде всего надо отметить, что современников очень волновали идеи

разделения народов на “высшие” и “низшие” расы, первым из которых, по

мнению расистов, единственно принадлежала заслуга создания высокой

цивилизации. Считалось, что расы, как и люди, обладали различными

физическими и психическими свойствами. На протяжении XIX века как

американские, так и, в первую очередь, европейские биологи и антропологи

были заняты поисками критериев расовых отличий. Теоретически эти поиски

вели к ответу на вопрос, происходят ли расы из единого первоначального вида

древнего человека или из нескольких видов. В процессе исследований в

научной традиции утверждалось понятие расы. В первой половине столетия этой

проблеме посвятили свои труды многие известные европейские антропологи: Д.

К. Причард, У. Лоуренс, Д. Сэн-Хилэр, Л. Агасси и другие, а С. Д. Мортон,

Д. Бэчмэн, Д. К. Нотт, Д. Р. Глиддон следовали им в Соединенных Штатах.

Большинство ученых придерживались мнения, что человеческие расы ведут свое

происхождение от разных видов пречеловека (полигенизм), что было гораздо

удобнее для расистов, которые могли на этом основании утверждать

превосходство определенных рас. Моногенизм, или теория происхождения людей

от одного вида, был менее популярен.[79] Конец дискуссиям моногенистов и

полигенистов положила книга Ч. Дарвина о происхождении человека, не

оставившая у современников сомнений, что все человеческие расы имеют общее

происхождение. Однако Дарвин не подвергал сомнению само существование рас,

и расовые различия продолжали оставаться предметом научных исследований, а

ученые и энтузиасты продолжали исследовать их признаки. Например, как в

Америке, так и в Европе ряд ученых сравнивали с этой целью черепные

характеристики людей. Ф.Тидман в Германии, Ж. Деникер во Франции, Р. Б. Бин

и Ф. Молл в США исследовали строение и массу мозга представителей разных

рас. Еще в 1840-х гг. П. Браун в Филадельфии занимался изучением структуры

человеческих волос, ему последовали позднее Д. Причард, П. Брока и другие

антропологи. Цепь неудач в поисках расовых различий привела английского

энтомолога Э. Мюррея даже к изучению вшей: он доказывал, что вши, живущие

на теле европейца не могут жить на теле негра и наоборот. Эта теория,

однако, была высмеяна в научном мире.[80] Для европейских и американских

ученых, таким образом, был характерен глубокий интерес к расовым вопросам,

и, хотя поиски четкого критерия отличия одной расы от другой мало что дали,

само существование рас в естественных науках воспринималось как данность.

Англо-саксонизм

В общественных дисциплинах в США к концу XIX в. господствовала

теория англосаксонизма, или тевтонского происхождения. Начатая еще в XVIII

в. историками С. Сквайром, Д. Пинкертоном и Ш. Тернером, она была в

следующем столетии подхвачена Ф. Палгрейвом и Д. М. Кемблом.[81] В своих

трудах эти английские ученые подчеркивали естественное стремление англо-

саксов к свободе, доказывали совершенство британских парламентских

институтов и т.д. В Соединенных Штатах теория приобрела популярность из-за

стремления отстоять молодую американскую демократию от нападок извне.

Историк Д. Бэнкрофт заявил, что свобода является одной из особенностей

тевтонской расы и, следовательно, политические учреждения англо-саксонских

народов исконно носили демократический характер.[82] Похожие взгляды

исповедовали в середине века Д. Л. Мотли, У. Х. Прескотт, Ф. Либер, и Ф.

Паркман.[83]

С течением времени и в общественных науках на обеих сторонах

Атлантики утверждался все более и более откровенный расистский подход.

Философ Р. Эмерсон назвал одну из глав своей книги “Английские свойства”

“Раса” и выдвинул идею о том, что внешность и внутренние характеристики

наследуются расами так же как и людьми. Оксфордские профессора У. Стабс и

Э. Фримен объявили все достижения английской цивилизации заслугой

тевтонской расы. Некоторые американские историки, как, например, Д.

Р. Грин, попали под влияние их идей и в дальнейшем также исповедовали их. В

1870 профессор университета в Висконсине У. Аллен развил мысль о том, что

идеи Тацита, относящиеся к свойствам тевтонского характера, могли бы быть

проверены наилучшим образом именно в США, потому что именно там

примитивная, неосвоенная природа явилась условием проживания потомков

древних германцев.[84] В 1871 теорией заинтересовался Г. Ч. Адамс. В 1873-

74 он уже вел специальный семинар по изучению тевтонских и англо-саксонских

государственных институтов. Одним из самых лучших его учеников, кстати, был

Генри Кэбот Лодж. На следующий год Адамс открыл даже специальный курс за

свой счет для тех, кто желал продолжить начатые исследования. Он активно

поддерживал теорию о преемственности американского народа от древних англо-

саксов.[85] В 1880-х гг. самым видным сторонником тевтонской теории был Г.

Б. Адамс. Являясь учеником Трейчке, он не занимался изучением англо-

саксонских памятников, но напрямую сравнивал институты и обычаи, описанные

Тацитом, с традициями и учреждениями колоний Новой Англии. Таким образом,

англичане воспринимались им лишь как несущественное звено между древними

германцами и американцами.[86] Г. Б. Адамс, таким образом, ушел вперед по

сравнению с коллегами, делая вывод о прямой преемственности Америки от

тевтонских народов.

Теория тевтонского происхождения стала общим местом в исторической

науке того времени. Известный историк А. Б. Харт настаивал в 1897 г., что

германское происхождение американских политических институтов должно быть

четко усвоено студентами Гарварда. Э. Д. Уафт и М. К. Тайлер проповедовали

теорию в Корнелльском университете. Д. Фиске и Д. Госмер преподавали ее в

стенах Вашингтонского университета в Сент-Луисе. В Новой Англии ее видным

сторонником был Г. К. Лодж, в Колумбийском университете—Д. Барджесс. В

одной из своих книг Барджесс заявил, что «нации, как и индивиды, одарены в

различной степени, а политический гений распределяется не более равномерно,

чем другие способности».[87] Потомки тевтонов, по его мнению, должны были

осознать, что талант политической организации присущ только им одним, и это

накладывает на них ответственность за политическое устройство даже тех

государств, где они составляют меньшинство населения. Барджесс мечтал

основать школу политологии, где обучались бы начинающие государственные

деятели. В 1880 г. его учеником стал поступивший в Колумбийский университет

будущий президент США Теодор Рузвельт. По мнению Т. Дайера, посвятившего

целый труд изучению его расистских идей, хотя Рузвельт и не создал

собственных теорий в этой области, но, получив интеллектуальный заряд от

наиболее именитых расистов своего времени, стал к концу века по причине

своей огромной популярности весьма успешным проповедником расизма. Как

журналист, историк, естествоиспытатель и политик Рузвельт много сказал и

написал о расах и расистских теориях, таким образом содействуя формированию

своеобразного восприятия американцами расовой идеи. При этом сам Рузвельт

«рассматривал расу как основную единицу человеческой организации и

использовал [расовую] концепцию для того, чтобы привнести упорядоченность и

последовательность в свое видение мира».[88] С 1890-х гг. и далее в течение

своего президенства Т. Рузвельт опирался на теории, выработанные

социологами и историками, которые разделяли его убеждение, что мир как

целиком, так и в отдельных его частях может быть понят через призму расовой

идеи. Это были такие известные интеллектуалы своего времени как директор

архива евгеники Ч. Б. Дэвенпорт, евгеник–натуралист Д. С. Джордан, ставший

с 1891 г. президентом Стэнфордского университета (одновременно он являлся и

президентом университета штата Индиана), а также Б. А. Уилер, президент

Калифорнийского университета.[89] Добавим, что значительное влияние на умы

американцев своими выступлениями и публикациями оказывал и авторитетный

друг Рузвельта Г. К. Лодж, который использовал англо-саксонскую теорию в

политических целях.[90]

Практическим последствием широкого распространения в научной мысли

той эпохи расистских теорий стало отрицательное, часто презрительное

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6