Гитлер и тоталитарная Германия

сведя их, однако, к собственному неподражаемому феномену. Кстати, и

Муссолини в день основания фашистского движения (23 марта 1919 года) писал

в своей газете “Пополо д’Италиа”, что фашизм “позволяет себе роскошь быть

одновременно аристократичным и демократичным, консервативным и

прогрессивным”[5].

Действительно, всеядность фашизма затрудняет его однозначную оценку.

Дело усугубляется двойственным отношением фашизма к революции. С одной

стороны, те же нацисты боролись против “ноябрьского позора” 1918 года у

себя в стране, против всемирной большевистской революции, а с другой — их

коронным лозунгом была национал социалистическая революция. Смутные видения

Гитлера устремлялись к прошлому, причем весьма отдаленному,

мифологическому. Средства же их реализации — суперсовременные, по

последнему слову индустриального века.

Безусловно, свои решающие стимулы Гитлер черпал из стремления

воспрепятствовать приходу новых времен и путем великой всемирно-

исторической поправки вернуться к исходной точке всех ложных дорог и

заблуждений: он — как это он сам сформулировал — выступил революционером

против революции. В конце концов он довел оборону мира, о защите которого

говорил, до разрушения этого мира.

Все же некоторые историки склонны преувеличивать революционизирующий,

модернизаторский эффект деятельности Гитлера. Когда говорят, что благодаря

Гитлеру были разрушены устаревшие социальные структуры, еще оставшиеся

классовые и социальные перегородки, то это в большей мере побочный

результат тоталитарного господства, расовой гегемонии и неограниченной

экспансии. Гитлер выступал как грандиозная разрушительная сила.

Гитлер называл себя “самым консервативным революционером в мире”[6].

Такую терминологию пустили в обиход консерваторы-экстремисты, непримиримые

противники Веймарской республики, либеральной демократии вообще. Смысл,

вкладываемый ими в парадоксальный термин “консервативная революция”,

заключался в том, что необходимо сначала разрушить существующую “систему”,

то есть Веймарскую республику, а затем на ее месте возвести некую

“органическую конструкцию”, порядок, который заслуживал бы сохранения.

Не следует упускать из виду восхищение Гитлера советской системой. В

коммунистах ему импонировало то. что они фанатичны в отличие от трусливой и

слабой буржуазии[7]. Вместо капиталистической экономики, Гитлер хотел

ввести смешанную, новый синтез: с одной стороны, он за конкуренцию,

воплощавшую его излюбленную социал-дарвинистскую идею, а с другой — критика

рыночной экономики за эгоизм и автоматизм. Что же касается предпринимателя,

то ему предназначалась роль всего лишь уполномоченного государства[8].

Германия не испытала удавшейся буржуазной революции, в отличие от

Нидерландов, Англии, Франции. Процесс отчуждения от действительности еще

усилился вследствие многочисленных разочарований, пережитых бюргерским

сознанием в XIX веке, в ходе его попыток достичь политической свободы, и

следы этого процесса заметны на всех уровнях. Политика лежала в стороне от

этого пути, она не была частью национальной культуры.

Неприятие политики для немецких интеллектуалов было элементом более

широкой антитезы: культура — цивилизация. В вульгаризированной форме вся

эта многообразная духовная проблематика вошла в идеологический багаж

“фелькише”, этих германских “почвенников”, придавших ей крайне

националистический, антисемитский и в конечном счете расистский характер.

Как раз “аполитичный” подход к политике открыл великолепную возможность для

политизации своих комплексов и эмоциональных состояний. В этом ключ к

пониманию истоков гитлеровского антисемитизма. Его антисемитизм является

сфокусированной формой ненависти, бушевавшей впотьмах и нашедшей, наконец,

свой объект в еврее.

Фашистская эстетизация политики связана с потребностями манипулирования

массовым сознанием и массовыми эмоциями. Это свойство присуще тоталитаризму

вообще и как своего рода заменитель реального политического участия людей в

жизни общества.

Гитлеру не довелось бы стать диктатором, не обладай он, в отличие от

множества прочих политизированных аполитичных “практическим пониманием

власти”. Присущее ему сочетание свойств фанатика и оппортуниста

оборачивалось в его практической деятельности опаснейшим симбиозом

авантюризма и прагматизма. С одной стороны, он показал себя, особенно в

дипломатии, искусным тактиком, умеющим обратить в свою пользу любую

предоставляющуюся возможность, использовать малейшую слабость противника. И

вместе с тем его всегда влекла щекочущая нервы игра ва-банк. Ни один из его

собратьев-диктаторов не позволял себе такой степени риска; и Муссолини, и

Сталин предпочли бы синицу журавлю.

Неполитичный, в сущности, характер политики Гитлера ярче всего

проявляется в его взгляде на соотношение между политикой и войной. Гитлер

говорил о том, что война является “конечной целью политики”, и когда она

началась, принося один триумф за другим, нацистский диктатор сбросил с себя

тягостные вериги политика. Характерно, что с принятием решения о начале

войны регулярно, иногда по нескольку раз в одной и той же речи, опять стали

выдвигаться чуждые политике альтернативы: “победа или смерть”, “мировая

держава или гибель”, он втайне всегда испытывал к ним симпатию.

И все последующее развитие событий свидетельствовало, что отход Гитлера

от политики проистекал не из преходящего каприза, ибо по сути он никогда не

возвращался в политику. Разрыв между видениями и политикой, который какое-

то время маскировался тактическим искусством Гитлера, привел к крушению

“тысячелетнего рейха”. Гитлер настолько тесно связал судьбу своего рейха со

своей собственной, что созданная им империя не пережила его гибели.

Социально-экономический кризис, вакуум власти, коррупция, коллективное

озлобление, политизация, утрата чувства безопасности — вот питательная

почва для фашизма. Не нужно забывать, что и сам фашизм был мятежом ради

“порядка”.

Великий страх

1 Триумф и кризис демократической мысли

Ничто не казалось после окончания первой мировой войны столь

непререкаемым как победа демократической идеи. Если в 1914 году в Европе

насчитывалось три республики и семнадцать монархий, то четыре года спустя

число республиканских и монархических государств сравнялось.

И только Германия, первоначально временно задетая и даже охваченная

этим духом, казалась теперь сопротивлявшейся ему — среди прямо-таки

необозримой толчеи партий и клубов, придерживавшихся идей “фелькише”, в

стране воинственных орденов и добровольческих отрядов шла организация

отпора созданной войной реальности. Революция воспринималась этими группами

чужой и навязанной насильно, она была для них синонимом “всего, что

противоречит немецкому пониманию государства”.

Бывшие противники Германии увидят в этих симптомах национального

протеста реакцию строптивого и извечно авторитарного народа на демократию и

гражданское самоопределение.

Однако картина победоносной демократии, породившая так много надежд,

была обманчивой, и момент, когда уже казалось, что демократия получает свое

историческое воплощение, стал одновременно и началом ее кризиса. Всего

несколько лет спустя демократическая идея в самом ее принципе была

поставлена под сомнение, и то, что только вчера торжествовало, было

затоптано куда более дикими триумфами.

Наиболее крупные успехи этих движений отмечались в тех странах, где

война пробудила или заставила осознать мощные комплексы неудовлетворенности

и где, в частности, войне сопутствовали революционные восстания левого

толка. Национал-социализм был всего лишь разновидностью этого европейского

покроя движения протеста и сопротивления, решившего перевернуть мир.

2 Угроза революции

Национал-социализм возник по-провинциальному, из скучных, мещанских

объединений, “компаний”, как издевался Гитлер, которые собирались в

мюнхенских пивных за столиками со скудной выпивкой и закуской, чтобы

поговорить о национальных и семейных горестях. Никто не мог и предположить,

что у них будет шанс не только бросить вызов мощным, высокоорганизованным

массовым марксистским партиям, но даже и обойти их.

Их побудительные мотивы были столь же различными, как и группы, в

которые они формировались. Только в одном Мюнхене в 1919 году существовало

около пятидесяти объединений более или менее политического характера, в них

входили преимущественно разрозненные осколки сбитых с толку и распавшихся в

ходе войны и революции партий довоенного времени. Они называли себя “Новым

Отечеством”, “Советом духовного труда”, “Кольцом Зигфрида”. Была тут и

Немецкая рабочая партия. А то, что всех их объединяло и несмотря на

различия сводило — и теоретически, и практически — вместе, было не что

иное, как всепокоряющее чувство страха.

Первоначально это был совершенно непосредственный страх перед

революцией, тот “grande peur” (великий страх), который со времен Великой

французской революции на протяжении всего XIX века врывался во все сны

европейцев.

Этот старый страх усугублялся теперь не только сходными с революцией

событиями в собственной стране, но в первую очередь — русской Октябрьской

революцией и исходящей от нее угрозой. Ужасы красного террора неизгладимо

врезались в народную фантазию.

Уже придя к власти, Гитлер будет пугать тем “ужасом ненавистной

международной коммунистической диктатуры”, который овладел им еще в начале

его пути: “Я вздрагиваю при мысли о том, чем стал бы наш старый

многонаселенный континент, если бы победил хаос большевистской революции”.

Этой защитной реакции на угрозу марксистской революции национал-

социализм и будет в значительной степени обязан своим пафосом,

агрессивностью и внутренней сплоченностью. Цель НСДАП, как неустанно будет

повторять Гитлер, “формулируется абсолютно коротко: уничтожение и

истребление марксистского мировоззрения”, а именно — путем “пропаганды и

просвещения”, а также с помощью движения, обладающего “беспощадной силой и

свирепой решимостью, готового противопоставить террору марксизма в десятки

раз больший террор”. Сходного рода соображения побудили примерно в то же

время и Муссолини создать свои “Fasci di combaftimento” (боевые отряды), по

которым эти новые движения и стали называть “фашистами”.

Радость разрушения устарелых или скомпрометированных социальных и

культурных форм спровоцирует консервативный темперамент немцев в особой

степени. Процесс технической и экономической модернизации произошел в

Германии позднее, быстрее и радикальнее, чем в других странах, а решимость,

с которой Германия проводила промышленную революцию была среди европейских

стран беспримерной.

По той же причине этот процесс вызвал тут дикую боязнь поражения и

породил мощнейшие ответные реакции. Вопреки широко распространенному мнению

Германия, превратившаяся в неразрывный сплав достижений и упущений, в коем

соединились элементы феодализма и прогресса, авторитарности и социального

государства, могла в канун первой мировой войны по праву претендовать на

звание самого современного в промышленном отношении государства Европы.

Так что печать анахронизма на портрете кайзеровской Германии в целом

объясняется отнюдь не экономическими явлениями. Отсталость Германии имела

идеологическую природу.

Многообразные самоуничижительные аффекты буржуазного времени будут

выпущены на свободу и одновременно радикализованы войной. Война научила

тех, кто назовет потом себя ее наследниками, смыслу и преимуществу быстрых

и единоличных решений, абсолютного подчинения и одинакового образа мыслей.

Компромиссный характер парламентских режимов, их слабость в принятии

решений и их частый паралич не обладали притягательной силой для поколения,

вынесшего с войны миф об отлично слаженном боевом коллективе.

Первая послевоенная фаза явилась катализатором не только страха перед

революцией, но и чувства отрицания цивилизации, а они, в свою очередь,

породили синдром необычайного динамизма. Тот же слился с комплексом страха

и обороны потрясенного до самых основ общества, утратившего свое

национальное самосознание.

В дружинах самообороны и добровольческих отрядах, создававшихся в

большом числе, частично по личной, частично по скрытой государственной

инициативе, преимущественно для отпора угрозе коммунистической революции,

сорганизовался один из тех элементов, которые с угрюмым, но решительным

настроем были готовы сопротивляться при всех обстоятельствах и высматривали

ту волю, которая повела бы их в новый порядок.

Поначалу была еще, помимо этого, и огромная масса вчерашних

фронтовиков, тоже представлявших собой резервуар воинственной энергии. В

окопах на фронте и те, и другие приблизились к очертаниям какого-то нового,

еще до конца не ясного смысла жизни, который они тщетно пытались теперь

обрести вновь в налаживающейся с трудом нормальности послевоенного времени.

3 Идея фюрера

Гитлер придаст этим чувствам недовольства, как среди гражданских, так и

среди военных, единение, руководство и движущую силу. Его появление и

впрямь кажется синтезированным продуктом всех этих страхов,

пессимистических настроений, чувств расставания и защитных реакций, и для

него война была могучим избавителем и учителем, и если и есть некий

“фашистский тип”, то именно в нем он и нашел свое олицетворение.

Уже опыт ранних лет помог ему узнать то всеподавляющее чувство страха,

которое сформирует всю систему его мыслей и чувств. Он был охвачен страхом

перед чужим засильем, перед “нашествием подобных саранче русских и польских

евреев”, перед “превращением немецкого человека в негра”, перед “изгнанием

немца из Германии” и, наконец, перед “полным истреблением” последнего. Но

беспокойство у него вызывали также и американская техника, и цифры растущей

рождаемости у славян, и крупные города, и “столь же безудержная, сколь и

вредная индустриализация”, и “коммерциализация нации”, и анонимные

акционерные общества, и “трясина культуры удовольствий в крупных городах”,

равно как и современное искусство, стремящееся голубыми лугами и зелеными

небесами “убить душу народа”. Куда бы он ни взглянул, он всюду открывал

“явления разложения медленно догнивающего мира”.

Что объединяло Гитлера с ведущими фашистскими деятелями других стран,

так это решимость, с которой они стремились противостоять этому процессу. А

выделяла его та маниакальная исключительность, с которой он сводил все

элементы когда-либо испытанного страха к одному-единственному их виновнику

— в фокусе его доведенной до исполинских размеров концентрации страха

стояла фигура еврея. Антисемитизм пронизывал нацистскую пропаганду на всех

ее уровнях, им был пропитан весь пропагандистский аппарат и любое из

средств массовой информации. И так оставалось даже после того, как нацисты

“эвакуировали” миллионы евреев на Восток. Ведь если вражеская коалиция

существовала в виде заговора, то верховным заговорщиком должен быть,

конечно же, еврей. Евреи объявлялись виновными в нищете Германии, в ее

поражениях.

С появлением Гитлера соединились энергии, обладавшие, в условиях

кризиса, перспективой огромного политического эффекта. Дело в том, что

фашистские движения в своей социальной субстанции опирались в общем на три

элемента: мелкобуржуазный с его моральным, экономическим и

антиреволюционным протестом, военно-рационалистический, а также

харизматический — в лице единственного в своем роде вождя-фюрера. Этот

вождь есть преисполненный решимости голос порядка, возвещающий конец смуте,

стихии хаоса, он и смотрит дальше и мыслит глубже, ему знакомы чувства

отчаяния, но он знает и средства спасения. Этот сверхъестественный тип

создан не только многочисленными литературными предвестиями, уходящими

своими корнями в немецкую народную сагу.

Мысль о фюрере в том виде, как она развивалась в фашистских движениях,

обрела свою актуальность вновь благодаря войне. Дело в том, что все эти

движения поголовно считали себя не партиями в привычном смысле, а группами

с воинствующим мировоззрением, “партиями над партиями”.

Маршировка по всем мостовым Европы демонстрировала убеждение, будто бы

и проблемы общества эффективнее всего могут быть решены моделями наподобие

военных.

Названные мотивы лежали в основе полумилитаризованных внешних форм этих

движений, их обмундирования, ритуала приветствия и доклада, стойки

“смирно”, а также пестрой, хотя и сводившейся к немногим элементам

символики — преимущественно это крест, либо стрелы, ликторские пучки, косы,

— и все это непременно воспроизводилось как символ принадлежности на

флагах, значках, штандартах и нарукавных повязках. Значение этих элементов

состояло не только в отказе от старой буржуазной традиции ношения сюртуков

и стоячих воротничков — скорее, они казались более точно отвечавшими

строгому, техническому духу времени.

Соединение мелкобуржуазных и военных элементов, столь характерное

именно для национал-социализма, с самого начала придает НСДАП весьма

своеобразный, двойственный характер. Он выражается не только в

организационном размежевании между штурмовыми отрядами (СА) и Политической

организации (ПО), но и проявляется в вводящей в заблуждение разнородности

ее состава. Отсюда же родом и присущая большинству фашистских организаций

подавленная консервативность.

Характерной для них была единственная в своем роде мешанина из

средневековья и нового времени, авангардистское восприятие, обращенное

спиной к будущему и поселившее свое пристрастие к фольклору в

заасфальтированных эмпиреях тоталитарного государства принуждения.

Гитлер отнюдь не собирался просто вернуть добрые старые времена, а еще

меньше — их феодальные структуры. То, что он взялся преодолеть, было не чем

иным, как самоотчуждением человека, вызванным процессом развития

цивилизации.

Правда, ставку при этом он делал не на экономические или социальные

средства, которые презирал, не на политику, а на высвобождение инстинкта, —

по своим замыслам и лозунгам фашизм представлял собой не классовую, а

культурную революцию.

Во всяком случае, в фашистской “консервативности” проявлялось желание

революционным путем повернуть историческое развитие вспять и еще раз

вернуться к отправной точке, в те лучшие времена до начала вступления на

ложный путь. В одном из писем 1941 года Гитлер напишет Муссолини, что

последние пятнадцать столетий были не чем иным, как паузой, а теперь

история собирается “вернуться на прежние пути”.

Превосходство фашизма по отношению ко многим его конкурентам

объясняется тем, что он острее осознал суть кризиса времени, чьим симптомом

был и он сам. Все другие партии приветствовали процесс индустриализации и

эмансипации, в то время как он со всей очевидностью разделял страхи людей и

пытались заглушить эти страхи, превращая их в бурное действо и драматизм и

Страницы: 1, 2, 3